Иисус достоин аплодисментов

Самый равнодушный к живописи человек, сам того не замечая, только ступив в комнату и опустившись в кресло, медленно вяз в этом живом безлюдном городе старых хрущевок, и странных, живых натюрмортов, где цветы и бутылки чем-то, необъяснимым, напоминали людей. Еще немного… вот уже Сингапур приносил чай… и никуда не хотелось уходить. Хотелось просто сидеть в кресле, пить чай, и, бесконечно долго, переглядываться с этими странными домами, цветами и бутылками, всегда стоящими у окна и точно задумавшимися о чем-то. Совсем мало было цветов, которые бы гордо возвышались из вазы. Конечно, были и такие, которые просто вырывались из этой никчемной вазы и, просто таки, возмущались! Но большинство, задумчиво склонившись, смотрели в окно, совсем не желая выпрыгивать из этой кривой, и давно привычной вазы… они смотрели тоскливо, но без зависти. Точно понимая, что и там, за окном, скорее всего, все та же тоска.

Вернувшись с чаем, Сингапур расставил чашки и чайник на столе, сам сел на диван.

— Красивые картины, — негромко сказала Галя. — Особенно цветы… Только грустно, — добавила она и замолчала, отведя взгляд к картинам.

— Хочешь, подарю? — обычно спросил Сингапур.

— Нет, — даже, как-то удивленно отказалась Галя.

— Почему?

— Они слишком манят. Это… Это от лукавого.

Теперь Сингапур сделал удивленное лицо.

— Искусство от лукавого. Особенно вот… картины, — казалось, спрятавшись в кресле, негромко и все более волнуясь, говорила Галя.

— О как, — удивился Сингапур. Паневин согласно слушал.

— Богу не угодно такое искусство.

— С чего бы?

— Смотря на красивую картину, ты забываешь о Боге.

— Что же теперь вообще не писать картин?

— Не писать, — кивнула Галя.

— А разве эти цветы не создание Бога?

— Эти нет, эти — создание твое.

— А которые в поле?

— Те, да, а эти — нет, — повторила она уже испуганно, и все сильнее спрятавшись в кресле.

— Но если я создание Бога, то почему мои цветы от лукавого?

— Всё искусство от лукавого. Бог создал тебя, а лукавый наделил способностью обманывать людей. Даже иконы от лукавого. Потому что их можно продать. Всё, что можно продать — от лукавого.

— Но ведь и меня можно продать, — произнес Сингапур.

— Тело да. Душу нет. Душа принадлежит Богу. А тело — дьяволу.

— Значит и с картинами так же, — улыбнулся Сингапур. — Часть моей души в каждой картине.

— В них нет души. В них обман. Душа одна и она в тебе. А в картинах — обман, лукавство. Отражение твоей души, как в зеркале.

— А ты, правда, святая? — вдруг спросил Сингапур.

— Да — так сказал Бог, — настороженно, точно готовая сорваться и удрать, прошептала Галя.

— И Минкович, правда, оскопил себя?

— Нет… я не знаю. Не задавай таких вопросов, — она чуть подалась, готовая вскочить.

— Не буду, — успокоил ее Сингапур. — И, что же мне теперь — сжечь свои картины?

— Да, — ответила Галя.

— Вот и договорились… И иконы сжечь?

— Да. Сжечь.

— И тело — сжечь, ведь оно принадлежит дьяволу?

— В иконах отражение души — они бездушны. А в теле душа…

— Так тело — дьявола.

— Душа от Бога.

— Так тело… Сжечь? — уже привычно тяжело, спрашивал он, взглядом уперевшись в Галю.

— Тело дьявола, но его не создал дьявол, и цветы в поле — создал не ты, и не дьявол. А картины рисовал ты. Искусство — искусственно.

— И иконы? — не унимался Сингапур.

— Да. Всё, что создано не Богом — всё от дьявола, всё от лукавого.

— Чай — остынет, — Сингапур указал на чайник и сам, подавшись вперед, взял со стола чашку с чаем. — Что ж, — отхлебнув чаю, произнес он, — будем разрушать. Начнем с картин, закончим городом, и все, дружненько переселимся в пещеры и пустыни, будем ходить в звериных шкурах и питаться кузнечиками.

— Да, ты согласен? — неожиданно живо, воскликнула она, и вдруг, точно осознав, что ее обманули, в волнении закусила губу.

— Я, нет, — ответил спокойно Сингапур. — Я — не согласен, — повторил он, внимательно изучая ее изменившееся лицо; и, не отводя взгляда, спросил у Паневина. — А ты, Сма, ты согласен?

— Да сма, — немедленно ответил Паневин.

— Вот и славно. Раздевайся, — Сингапур посмотрел на него. — Раздевайся-раздевайся, сожжем на хрен твою дьявольскую куртку и ботинки, и уматывай в пустыню — жрать кузнечиков. Ну, чего ты смотришь, на меня? Раздевайся.

— Не так! — воскликнула Галя. — Это не искусство, это одежда, она не отворачивает от Бога. Отворачивает роскошь, а одежда не роскошь. Она нужна. Роскошь — сжечь. Обман — сжечь. Сжечь — все, что отворачивает от Бога.

— В этом и есть святость? — спросил он.

— В чем? — насторожилась она.

— В разрушении.

— Да. Нет! — не в этом, в другом. Святость в другом. Святость — попасть в рай. Надо любит, любить Бога. И только его — это святость. А не будешь любить — в ад. В огонь. В адский пламень. И гореть — гореть вечно. Всё, что от дьявола — всё огонь. Всё будет гореть — всё, что от дьявола.

— И зачем ты пришла? — даже устало, спросил Сингапур.

— Я помочь. Тебе помочь. Тебя спасти.

— От чего?

— От ада. От пламени.

— Сожгя мои картины? — усмехнулся он. — Хорошо же спасение от огня. Клин, клином, что ли? — он закурил.

— Не надо курить, — попросила она.