Игра в игру

Я сложил колючую охапку прямо у порога спальни, прошел в кабинет и уткнулся лбом в Стену, прямо в «Резервацию культуры» (о ней речь впереди, сейчас не до этого), не замечая высоких смыслов, за которые задевали, возможно, мои невидимые рога. Стена перестала меня волновать. Сейчас она интересовала меня разве что в качестве места, куда можно приткнуть свою неразумную голову. (Если продолжать играть в игру «какая латинская поговорка подходит к этой ситуации?» – то явно напрашивается всем известная, замусоленная народом, в которой, однако никто ничего не понимает, а именно: Quos Juppiter perdere vult, dementat (кого Юпитер хочет погубить, того он лишает разума). Я разочарую всех любителей легких отгадок: не вставлю этой затасканной поговорки. Приберегу ее для более подходящего момента.)

– Какие розы! – воскликнула за моей спиной Маша (интонация – чистейшая слеза на голубом глазу; не слышал бы ее разговора – был бы счастливейшим человеком на свете; опять же – Судьба: нет бы вернуться минутой позже).

– С кем ты говорила по телефону? – промычал я.

– По телефону?

– Да. По телефону.

– С подругой. Какие розы!

Заметьте: не «какой у меня муж, притащивший такие «какие» розы», а «какие розы, доставленные, кажется, мужем». Есть разница. Акцент не тот. Собственно, Елена меня об этом предупреждала.

Ревность, болезненная, ядовитая, похожая, почему-то, на махрово-пышную розу, обволакивала меня своим эфиром со всех сторон. Мысли струились мутным потоком, смывая любой фундамент, на котором начинало вызревать хоть какое-то решение. Это была не только любовь. Не совсем любовь. Больше, чем любовь. Шекспир был прав. Я знал, что для ревности не надо оснований, она принципиально безосновательна. Знал. Но моя жена была моложе меня почти на тридцать лет. Это была не ревность, а приближение старости, и я цеплялся за жизнь. Если это так, то Маша меня не поймет. И я сказал на всякий случай:

– Ты никогда не увидишь меня молодым, а я никогда не увижу тебя старой. Понимаешь?

– Нет, – сказала Маша, ослепительно улыбаясь. Ее невозможно было представить старой.

Все правильно: она устраивает свою судьбу, а все эти вещи, делающие меня одиноким и беззащитным – не для нее. Где ты, моя Елена? Но сердце тут же давало знать: к Елене оно меня не пустит.

Как ни странно, Маша по телефону действительно разговаривала с подругой (я ведь не пошел на работу, отменил важную встречу и дождался телефонного звонка: я безобразно расклеился). Тем хуже. Мне стало казаться, что своими интонациями Маша «готовит» (бессознательно, конечно) меня – и, что характерно, себя! – к появлению вовсе не подруги. Усыпляет бдительность. Заставляет меня растрачивать порох на ложные страхи, чтобы я потерял концентрацию и пропустил самое важное (которое для нее, само собой, окажется полной неожиданностью).

Следующая фаза ревности оказалась совершенно неожиданной для меня – и потому еще более жгучей. Чем самозабвеннее Маша отдавалась моим страстным ласкам, тем более я ее ревновал. Я ревновал ее уже потому, что у нее была трепетавшая в моих ладонях грудь, мягкий и отзывчивый на грубоватые прикосновения живот. Все мое…

– Можно, я поцелую тебя в душку?

– М-м-м… В какую?

– В душку возле ушка. А вот душка выше брюшка. Теперь душка-побегушка… Побежали…

– М-м-м…

– Душка ниже брюшка…

– М-м-м!

Я самозабвенно целовал ее, словно отбирая у кого-то сладкую добычу, урчал и озирался в темноте, как дикий кот. Я живо представлял себе все ее прелести в любое время суток и в любой ситуации – и на меня накатывала волна беспричинной острой (хочется сказать тупой) ревности. В конце концов, сам факт того, что она была женщиной, любящей меня, любящей, способной любить, становился для меня источником страданий. Мне трудно было простить ей то, что она обладает всем женским, что она делит это женское со мной. Мое внимание всякий раз неуловимо переключалось на такой нюанс: она хотела это делить, она хотела принадлежать мужчине. Сегодня мне, а завтра – кому-нибудь другому. То, что я, Геракл, являлся представителем мужской половины человечества, я как-то упускал из виду. Я и был отчасти другой. Мне это не нравилось. Я плевать хотел на диалектику, с помощью которой всегда себя укрощал (в такие моменты я реагировал на нее, как бык Ификла на красную тряпку). Мне хотелось по-детски простой игры: я и Машка, и больше ничего.

Такой глупости (которую я про себя деликатно называл безумие) я от себя не ожидал. Я ежился от приступов колючей, дьявольски болезненной ревности – и бежал к Машке, чтобы убедиться, что она все еще моя. «Где мои персики?» «Здесь, на месте». Убеждался, и это только усиливало мою ревность. Моя девочка обнимала меня, была со мной ласкова и внимательна, но это странным образом не исключало, а, скорее, предполагало возможное присутствие рядом с ней кого-то еще, какого-то другого мужчины рядом с этой женщиной, моей ласковой девочкой. Сама возможность и, так сказать, законность ее интереса к противоположному полу моим нездоровым воображением рассматривалась как величайшая несправедливость.