Игра в игру

Горько-сладкий кошмар огненного цвета, тягучий, густой, лавой опиумного тумана мутил мне мозги, отбирал волю и делал посмешищем в собственных глазах. Я буквально ловил минуты просветления, чтобы укрепить волю и сознание и уговаривал себя: «Это возрастное, это пройдет. Все пройдет, все, все. Все!» Но эта молитва мало помогала. (Кто не ревнует, тот не любит. Qui non zelat… Тьфу! Какими же примитивными остолопами иногда бывали древние мудрецы! И словарь латинских пословиц, пущенный моей меткой рукой, летит в Стену и напарывается на хрупкую Бабочку раскрывшимися шелестящими страничками. Сочный звук удара. После чего словарь кульком падает вниз, словно подбитый лобовым стеклом нерасторопный нетопырь. На минуту становится легче.)

Моя неуверенность в Маше, точнее, уверенность в том, что она в любой момент может меня покинуть (несмотря на то, что она сама сейчас думает иначе: знаем мы цену бессознательному!), превращалась в неуверенность в себе. Я уже начинал постепенно злиться на себя – верный признак выздоровления через погибель. Так лисовин, в погоне за колобком попав в капкан, откусывает себе лапу, чаще всего, заднюю лапу (хочется почему-то назвать лапу «ногой»), так сказать, жертвует частью во имя целого.

Рано или поздно кульминация должна была наступить. Однажды за крепким утренним чаем я ни с того ни с сего брякнул:

– Где мои персики?

– На месте. Согласно закону природы. Посмотри мне в глаза. Ты что, ревнуешь?

Я честно, по-мужски, как оловянный солдат, образцово не увиливая от ответа, отчеканил:

– Да. Моя ревновать. Ошэнь ужасно.

После этого, словно Пьеро, достал из складок халата пистолет. Настоящий, не бутафорский. Где я его взял? Выиграл на спор у господина Ольгина. Я утверждал, что женский гормон феромон не имеет запаха, Ольгин же доказывал прямо противоположное. Он цинично полагал, что запах женщины, ее природная маркировка – это и есть феромон, который не отобьешь никакими духами. Так у меня в руках оказался пистолет. Я приставил его к виску (хотя был соблазн направить на нее), крутнул барабан и нажал на спуск. Последовал холодный металлический щелчок. «Человек стреляет, Судьба пули носит», – пронеслось в моей пустой голове. Homo proponit…

– Дурачок, – сказала она, ласково отбрасывая мою руку с пистолетом в сторону.

Никто, кроме меня, не знал, что произошло на самом деле. Только что, на глазах у Маши я сыграл в русскую рулетку: в барабане был один патрон. Желтенький, тяжеленький. Равнодушный ко всему на свете. Какая была бы точка пули! Моя жена Маша, разумеется, ни о чем не догадалась, а мне стало жутко стыдно за свое ничтожество. А если бы мозги по стенкам? Умер бы со стыда.

Это было предельной точкой унижения. Я где-то переиграл. После холодного щелчка, звук которого снился мне по ночам, я стал медленно приходить в себя.

Не заиграться – самое великое из всех известных мне искусств.

Смотрите. Вуаля. Фокус-покус с чистыми руками. Психологи утверждают: зависть и ревность – форма проявления нелюбви к себе. Браво. Это глубокая посылка. Но если абсолютизировать ее, обойтись с ней некритически, то она немедленно, но верно, превратится в глубокое заблуждение. Чтобы эта великая посылка обратилась в великую истину, надо иметь в виду следующее: иногда, в определенных конкретных обстоятельствах, зависть и ревность могут выступать формой именно любви к себе, пылкой и конструктивной.

Вот она, божественная зыбкость истины, где я, человек-амфибия, чувствовал себя, как рыба в воде, и где обычные люди трепыхаются, как мамонты в болоте. Им подавай твердь иллюзий: зависть – это… (следует одномерное определение); ревность – это…

Мои объяснения для них – игра в слова. А для меня их истины – пустая игра слов. Кто прав? Конечно, они. Их же больше. Цирк, ей-богу.

Все сказанное касается не только зависти или ревности. Буквально всего. Например, цивилизации. Души. Достоинства. Любви. Продолжать? Хорошо. Мужества. Да, да. Вы думаете, почему я стал общаться со Стеной? Потому что от Стены не так отскакивает, как от людей. Parieti loqueris.

…Я любил, она любила, нам было хорошо – и именно это все вместе взятое и было плохо. Таких ресурсов наивности, таких залежей непосредственных, греко-шекспировских ощущений я в себе не предполагал.

Честно сказать, меня это отчасти даже радовало, не приводило в восторг, а именно тихо радовало, ибо это было свидетельство бьющих через край жизненных сил. Когда я понял это, то быстро успокоился. Стал опять самим собой. Было похоже на то, что я излечился, справился со своей болезнью. Боюсь, речь шла именно о болезни, о временном ослеплении, затмении рассудка. Я, оказывается, страшно боялся потерять ее. Точнее, я боялся, что у меня уже не достанет сил удержать ее естественным образом, силой своего мужского обаяния. Стена в душе моей дала трещину, и сквозь нее в меня просочился, вселился демон страха, подзадориваемый духом неуверенности в собственных силах. Я стал объектом атаки демонов зла.