Йерве из Асседо

Тенгиз поехал в аэропорт встречать Трахтманов, когда те прилетели. Тенгиз был свидетелем перемирия Трахтманов с Прокофьевыми, всех объятий, взаимных упреков, поцелуев и слез. И разговоров по душам тоже, длившихся за полночь.

Дед даже выпил водки, хоть бабушка на него орала, угрожала инфарктом и циррозом печени и била его кухонным полотенцем по рукам. Дед Илья пил беспрепятственно и в подробностях рассказывал, какую комбинацию он провернул, чтобы получить украинские визы за два дня. Кирилл смотрел на деда Илью с нескрываемым восхищением, говорил: “Вот вам налицо преимущество махеров над щепетильной интеллигенцией”. Никто не мог понять, кто, кроме самого Кирилла, в этом доме был интеллигентом. “Папа был интеллигентом, – сказал Кирилл. – Самым настоящим”. Все вздохнули, а Тенгиз заметил, что сходство Кирилла с дедом Ильей неопровержимо.

Тенгиз играл с Кириллом в шахматы и спорил о политической ситуации на Ближнем Востоке, о переговорах в Осло и о том, как их освещают в прессе. Они друг на друга периодически кричали.

Тенгиз покупал и готовил еду, где-то доставал баснословно дорогие коньяки, колбасы, ветчины, бананы и апельсины. Развлекал всех байками о своей службе в войсках запаса под Ливаном и безнадежно устаревшими анекдотами.

Он сидел с нами семь дней, и так насиделся, что всем стало казаться, будто он сидел там всегда. Никто не выгонял Тенгиза во двор, когда он закуривал. А запах сигарет в квартире на площади Потемкинцев был таким родным, что казалось, будто никто не умирал. Тенгиз слился с моим домом точно так же, как слился с Деревней. Больше невозможно было представить один без другого.

Если бы у меня все еще работало воображение, я бы непременно представила, как пару месяцев спустя мама и Тенгиз идут в загс и все мы живем долго и счастливо. Но поскольку воображение у меня напрочь отшибло, я ничего такого себе не представляла, а просто существовала в этом нелогичном пространстве, в котором существовать было относительно неплохо, если учитывать предлагаемые обстоятельства.

Таки да: Тенгиз был специалистом по финалам.

Однако, несмотря на умершее воображение, башка моя все еще хорошо варила, и я отчетливо понимала, что он делал. Ну и на здоровье.

Трахтманы тоже поселились в “Лондонской” и много гуляли по Одессе вместе с мамой, хоть и это было не по правилам шивы. С одной стороны, я философски одобряла происходящее, а с другой – философски обижалась от имени папы, потому что такое было впечатление, что он должен был умереть, чтобы они воссоединились, а это совсем ни в какие правила не укладывалось.

После школы к нам заходил Митя Караулов и его мама, но мне совершенно не о чем было с Митей говорить, и я понятия не имела, как ему рассказать, что со мной произошло за этот год, к тому же постоянно вырывались ивритские слова. Но Митя не обращал внимания и рассказывал про нашу – мою бывшую – школу, про его тусовку и предлагал смотаться в Аркадию, где открылись новые кафешки. Тенгиз Митю поддерживал, но я говорила, что это не по правилам семи траурных дней, и поэтому отказывалась. В Митином присутствии я тосковала по Натану Давидовичу.

Я предпочитала бродить по Одессе в одиночестве. По обшарпанной, обнищавшей, покосившейся и осиротевшей Одессе. По маленькому курортному городку, возомнившему о себе невесть что. Раздутый миф о ней был в сто раз больше, чем она сама. А по реальности этого города не ходили пророки и не дули библейские ветра. Лишь Мендель Крик громыхал своей колымагой, Гаврик водил Петю по трухлявым трущобам, и Остап Бендер ковырялся в стульях. На улицах я не видела ни одной беременной женщины. Одесса стала плоской.

Однажды оказалась у памятника графу Воронцову и возблагодарила его за то, что хоть он остался большим, величественным и недосягаемым. Походила вокруг, покачалась на цепях у постамента, но Воронцов был таким высоченным и голова его терялась так далеко в небесах, что общаться с ним было абсолютно бессмысленно.

В глубине души я надеялась, что Одесса выведет меня из бездушного состояния и подарит хоть какое-то чувство, но ничего не обнаружилось, даже разочарования. В тумане блуждать больше не получалось – я пребывала в тотальном реализме. Я отдавала себе отчет в том, что на улицы этой Одессы пришли страшные времена. Но они меня не касались.

Я шла по Дерибасовской, изуродованной дешевыми рекламными вывесками, аляповатыми зонтиками на террасах пивных и лотками с бесполезной дрянью для туристов, которых больше в Одессе не было. Зато были нищие, пьяницы, храпевшие на скамейках Горсада, выключенный фонтан и пенсионерки в косынках, с протянутыми для милостыни руками.

Я покопалась в карманах и ничего в них не нашла. Тогда я сняла цепочку со звездой Давида, которую мне подарил Натан на день рождения, и отдала ее особенно несчастной и особенно сгорбленной бабульке. Та осенила меня крестным знамением и что-то пробормотала, но я не знаю что.