Йерве из Асседо

Иорцайт – первую годовщину смерти – организовали Семен Соломонович с Эмилем. Тенгиз отказался ехать на Гору Упокоения. Семен Соломонович прочел кадиш. Пришла куча народу. Принесли горы еды. Макали питы в хумус и в лабане, жевали бурекасы, запивали оранжадом. Невероятно, что уже прошел год. Время так быстро летит. Вы уже запаслись противогазами? У соседей родились близнецы. Зитины одноклассники оканчивали одиннадцатый класс, сдавали государственные экзамены. Сын Шоши призвался в армию. Эфраим продал магазинчик Рувену. Террориста, стрелявшего в Зиту, нашли и посадили. Его дом разрушили. Арабские пардесы и оливковые рощи вырубили, чтобы построить новое поселение.

Тенгиз сказал: “Жаль”. На суд не явился.

Наступил июнь, за ним, как обычно, июль, а с ним и летние каникулы. Ученики Деревни Сионистских Пионеров покинули школу. Семен Соломонович корпел над годовыми отчетами. Раскаленный ветер-суховей завывал за окнами кабинета. В августе Саддам Хусейн ввел войска в Кувейт. Семен Соломонович набирал команду для новой группы учеников десятого класса. Домовую нашел, прекрасную женщину, а мадриха – нет. Все были слишком зелеными, слишком квалифицированными, слишком несерьезными, слишком серьезными, слишком занятыми своими семьями, слишком бессемейными.

Семен Соломонович приехал на поселение. Проведал своих жильцов. Зашел к Тенгизу. Сварил в турке черный кофе с кардамоном, принес из ванной ножницы и бритву. Громко сказал: “Засим я объявляю траур законченным. Полтора года вполне достаточно. Зита не хотела бы тебя видеть в таком состоянии”. Тенгиз сказал: “Один год и восемьдесят шесть дней”. Семен Соломонович сказал: “Послушай, хабиби, ты мне нужен для одного очень важного дела. Я никак не могу найти вожатого для новых десятиклассников. К нам набивается много детей новых репатриантов. Русскоязычный мадрих необходим”. – “Ты с ума сошел? Я инженер”, – сказал Тенгиз и даже улыбнулся впервые за полтора года. “Ты теплотехник, – поправил Семен Соломонович, – и когда-то прослужил три года в войсках связи”. – “Я ничего не понимаю в воспитании, Сёма”, – сказал Тенгиз. “Пусть они тебя воспитывают, – сказал Семен Соломонович. – В Деревне освободился весьма уютный домик, недалеко от нас. Ты должен отсюда съехать, пока этот дом не поглотил тебя окончательно”. Тенгиз сказал: “Нечего поглощать. Одна скорлупа осталась”. Семен Соломонович сказал: “Мне нужен партнер, на которого я мог бы положиться”. А потом добавил для вескости: “Сколько я могу сюда ездить и возить тебе сигареты? Не о себе подумай, а обо мне. Будешь рядом – будет проще”. – “Ладно”, – сказал Тенгиз и поднялся наверх бриться.

Тенгиз не раз бывал у Фридманов в Деревне. Ему там было хорошо. За воротами зарождалось будущее, и при этом время не двигалось. Все работники Деревни выглядели моложе, чем были на самом деле, будто были заражены началом жизни. Там все всегда повторялось. Дети вырастали и уходили за ворота, но каждый сентябрь приходили новые, превращая юность в вечность. Юность Зиты тоже стала вечностью.

Потом он спустился, и Семен Соломонович его почти узнал. Оставалось надеяться, что дети его не испугаются. Тенгиз и до позапрошлого мая не был эталоном благообразия, теперь же и вовсе походил на мусульманского смертника, заморенного тридцатью днями Рамадана. Да черт с ними, пусть боятся – так даже вернее.

Семен Соломонович открыл дверь, но Тенгиз замер на пороге и бормотал: “Нет, не могу”. Семен Соломонович измерил ему пульс – пульс зашкаливал. Спросил: “Почему?” Тенгиз ответил совершенно неадекватно: “Там же ничего нет. Голое ничто. Неужели ты не видишь? Нужен проводник”. Семен Соломонович прекрасно знал, как выглядят панические атаки; работая с подростками, и не такого навидаешься. Он сказал: “Ты не смотри. Я тебе буду проводником”. Но Тенгиз произнес еще более неадекватное: “Ты не понимаешь. Я должен ее дождаться. Она должна знать, куда оттуда возвращаться. И проводнику показать”.

Слово “мадрих” на иврите значит и проводник.

Но Семену Соломоновичу также было прекрасно известно, что к логике в таких случаях обращаться бесполезно, ибо у людей, погруженных в свой персональный внутренний мир, своя собственная логика, и привычные слова в ней обретают неожиданные смыслы и неочевидные ассоциации. Поэтому Семен Соломонович, по внезапному наитию, осеняющему порой хороших педагогов в критических ситуациях, возразил: “Ты не там ее ждешь. Она же должна была вернуться в Деревню вместе с Эмилем и ночевать у нас. В Деревне свет всегда горит и всегда кто-нибудь караулит у ворот. И всегда есть дежурный мадрих. Даже на каникулах”. Тенгиз странно на него посмотрел, но Семену Соломоновичу показалось, что взгляд стал осмысленнее, а пульс реже. Он пригнал машину к самому дому, припарковал ее правой дверцей к входу, достал кухонное полотенце из ящика и завязал Тенгизу глаза. Усадил будущего мадриха справа от себя, захлопнул дверцу машины, дверь дома запер на ключ, дал газу и умчался в Иерусалим, пока не поздно.