Йерве из Асседо

Казалось, в Израиле не существовало ни единого гражданина, который не потерял бы кого-нибудь близкого в Холокосте, на войне или в теракте. И благодаря этому в разгар весны все жители еврейских земель превращались в одно большое племя, объединенное общими горем и скорбью. И несмотря на грусть и печаль, повисшие в эфире, полном прекрасных слезовыжимательных песен, которых я никогда прежде не слышала и которые мне очень понравились, было в этом состоянии племенной общности нечто заманчивое и чудесное. Советский День Победы никогда не вызывал во мне подобных чувств, хоть его я тоже очень любила. Может быть, потому, что в День Победы акцент делался на достижении, а тут – на утрате. Трудно сказать, что объединяет людей больше – радость или грусть, но мне казалось, что все же последнее. Грусти легче сопереживать.

И действительно, в День независимости, который по непонятно какой причине наступал сразу же после дня траура, было совсем не весело, и радость телевизионщиков казалась фальшивой. На городские празднества нас не выпустили, потому что боялись, что мы потеряемся или умрем в давке фестивалей. Я не расстроилась. Была охота предаться грусти и тоске по полной программе.

Втайне от всех мне тоже захотелось кого-нибудь катастрофически потерять. Например, Натана Давидовича. Нет, без Натана станет трудно жить. Пусть лучше будет Юра Шульц. Правда, мои прадед и прабабка со стороны Трахтманов считались жертвами Холокоста, потому что их расстреляли в одесском гетто на Слободке, но я о них ничего не знала, а дед Илья ничего не рассказывал, так что эта история мне не принадлежала. Значит, пусть таки будет Юра Шульц.

Пусть Юра призовется в армию, дослужится до звания старшего сержанта, а потом трагически погибнет, упав грудью на гранату, защищая своего командира. Тогда все мы снова соберемся в Деревне, торжественные, бледные и убитые горем, одетые в армейскую форму, сядем на пол и будем вспоминать былые годы. Мы будем дружно плакать, восхищаться Юрой, сожалеть о его прерванном будущем, с горечью представлять, каким успешным студентом Техниона и блестящим программистом он мог бы стать, и нам будет остро Юры не хватать. И таким образом мы присоединимся к израильскому племени. Юрин благородный портрет повесят в школьном коридоре и в Клубе. И память о нем будет всегда светлой.

Но от таких коллективно-романтических грез я быстро вылечивалась от одного вида Тенгиза, хоть в эти дни он у нас появлялся редко, и было очевидно, что этот весенний период для него тяжел. Вместо него в общежитии часто крутился Фридман, а Алена будто между делом вежливо интересовалась, как дела у Вероники Львовны и у Эмиля.

А между знаменательными днями слез и горя наступило мое шестнадцатилетие, и я поняла, что если останусь жить в Израиле, то отныне и навеки день моего рождения будет неразрывно связан с горем и слезами. С другой стороны, мне было не привыкать – и в прошлой жизни мой день рождения никогда не являлся исключительным событием самим по себе из-за майских праздников. На роду мне было написано разделять мое личное торжество с коллективным.

Я не забыла, что Тенгиз когда-то обещал отпраздновать мой день рождения, и очень боялась, что он не придет. Как часто бывало, головой я готова была это понять, однако сердцем не получалось. Но он обещание выполнил. Более того, второго мая появился в Клубе раньше всех – надувал и развешивал шары. Все еще были в школе, а меня Веред освободила от последнего Танаха, чтобы я успела в честь дня рождения отдохнуть и привести себя в порядок.

Я так обрадовалась, как не радовалась даже утреннему подарку от Натана – а он подарил мне серебряную цепочку со звездой Давида.

Алена утром подарила мне самодельный кассетный сборник. Она записала все мои любимые песни – Высоцкого, Щербакова, Окуджаву, БГ и даже недавно мне полюбившихся израильских исполнителей Шломо Арци и Арика Айнштейна. На обложке кассеты было написано:

“Дорогой Комильфо в день шестнадцатилетия. Пусть мы больше никогда не будем ссориться, а если будем, так пусть быстро миримся. Когда ты будешь слушать эту музыку через двадцать лет, вспоминай, как мы тусовались в Деревне. С пламенной любовью, А. З. ”

В общем, второе мая с утра было радостным, а вид Тенгиза, надувающего шары, превратил его чуть ли не в счастливое.

– Пздрвл с днм рждн, – сказал Тенгиз и только потом вынул зеленый шарик изо рта.

– Спасибо! – сказала я, но оно не могло в полной мере выразить мою благодарность.

Тенгиз протянул мне подарок в шуршащей цветной обертке с приклеенными к ней бантиком и открыткой. На обертке изображались торты со свечами, а на открытке – ежи.

– Спасибо, – снова промямлила я. – Как ты запомнил?

Интересно, кого он послал за подарком. Фридочку? Семена Соломоновича?