Йерве из Асседо

Приходили воспитательницы из яслей и из детского сада, учителя из школы, тренеры из бассейна, подружки и друзья, их родители, друзья их родителей, сотрудники, начальники, репортеры, армия и полиция. И все несли еду. Горы еды. Арабы из соседних пардесов приносили пахлаву, кнафе и варили в турках на плите черный кофе с кардамоном, разливали по маленьким пластмассовым стаканчикам, садились на пол и раздавали уже сидящим.

Приходящие говорили о политике, о ситуации на Ближнем Востоке, о ценах на бензин, об образовании, о звездах кино и эстрады, о книгах, которые недавно прочли и сильно рекомендовали, о разводах и намечающихся свадьбах, о первых вестниках огромной волны репатриации, поднимающейся из недр Советского Союза, о Саддаме Хусейне, о том, будет ли опять война и когда именно, о школьных оценках, о жизни и о смерти. О смерти не боялись говорить. Смерть была частью жизни. Они говорили о Зите так, словно она была еще живой, и как она позавчера забыла в классе пенал и вернулась за ним после уроков, позапозавчера проплыла целых сто бассейнов кряду, позапозапозавчера покупала с подружками кока-колу и чипсы в магазинчике Эфраима, а за неделю до того была замечена целующейся с сыном соседки Шоши в Шотином собственном дворе. Сын Шоши отводил глаза, но в итоге признался, что так оно и было и что они вот уже две недели, как официально встречаются, то есть встречались.

Тогда Аня впервые очнулась от оцепенения и попросила у сына Шоши, чтобы тот ей в подробностях рассказал, как так получилось и почему она ничего об этом не знает. Сын Шоши принялся рассказывать, что Зита сама предложила ему встречаться семнадцать дней назад, когда они ездили поесть шаурмы в Старом городе, но вокруг наступила гробовая тишина, рассказ прервался, а Аня впервые заплакала. Сын Шоши тоже заплакал. И сама Шоши, и Эмиль.

А потом наступал вечер, быстро превращался в ночь, потому что в Израиле сумерек практически не существует, и все уходили. Оставались только Семен Соломонович, Вероника Львовна, Эмиль, Аня и Тенгиз. За окнами стрекотали цикады, и ни один порыв ветра не пошевелил лимонные деревья. Было душно и жарко.

Они сидели молча, а пепельница рядом с Тенгизом, как остывшее жерло вулкана, серела под луной, светящей в окна. Пепел оседал на мебель, на пол, на цветной арабский ковер, на разодранную от горла до сердца черную футболку, на руки и на щетину.

Вероника Львовна терпеть не могла сигаретного дыма. Семен Соломонович открывал окна, а от этого кондиционер не холодил, и было жарко и душно.

Вероника Львовна вставала и уходила в спальню для гостей, Эмиль засыпал на диване в салоне, Аня – свернувшись калачиком на полу, и только ее тихие вздохи нарушали тишину. Тенгиз не спал.

Семен Соломонович наливал лимончелло. Тенгиз отказывался пить. Семен Соломонович приносил тарелки с едой. Тенгиз отказывался есть. Семен Соломонович приносил воду в тазу, потому что во время траура запрещено купаться в проточной воде, но можно омыть лицо и руки.

Все зеркала в доме были занавешены простынями, и экран цветного телевизора тоже. Тенгиз не видел своего отражения – Семен Соломонович тоже.

Наутро все повторялось. Приходили соседи, друзья, знакомые, знакомые знакомых и друзья друзей. Несли килограммы еды и литры воды. Все хотели исполнить великую заповедь утешения скорбящих – ни у кого не получалось. Входя в дом, никто не говорил “мир вам”, и никто не отвечал “шалом”. Мира в этом доме больше не было.

В субботу Семен Соломонович предложил Тенгизу выйти прогуляться – в субботу даже во время шивы можно выходить из дома. Тенгиз отказался.

Шива закончилась в воскресенье. Был хамсин. Желтый тяжелый ветер-суховей дул на холмах, песок хрустел на зубах. Все встали с пола. Аня сняла разодранную черную рубашку, переоделась в синее платье. Эмиль вернулся в школу, Вероника Львовна – в агентство новостей. Люди продолжали приходить, но реже и только по вечерам. Еды стало меньше. В четверг стало еще меньше людей. В пятницу они снова нахлынули. В субботу Семен Соломонович предложил Тенгизу выйти прогуляться – Тенгиз отказался.

Пепельница переполнилась через край. Окурки разлетелись по полу. Пепел оседал на столах, на стульях, на книжных полках, на расчехленном телевизоре и на зеркалах, на руках и на бороде Тенгиза. Евреям запрещено бриться в течение тридцати дней скорби. Желтая пыль ложилась на лимонные деревья.

Аня приготовила хачапури, собрала окурки.

В воскресенье Семен Соломонович вернулся в Деревню. Тенгиз поднялся в комнату Зиты, сел на кровать, посмотрел на постеры рок- и кинозвезд, расклеенные на стенах, на разбросанные на столе тетрадки и учебники, на неубранный и раскрытый шкаф, на валяющуюся на полу расческу, на зеркало. Вышел. Спустился вниз. Сел на пол.

“Твой начальник звонил, интересовался, собираешься ли ты вернуться на работу”. Аня опорожнила пепельницу.

Тенгиз ничего не ответил.