Йерве из Асседо

Ничего не понимающая Михаль смотрела, как я впопыхах закидываю свои вещи в рюкзак, и грозилась разбудить тетю Женю, чтобы та меня остановила. Но прежде чем Михаль выполнила свою угрозу, я выбежала из квартиры и понеслась по ступенькам обратно в спасительное такси.

Воистину, покидать Деревню было очень опасно.

Но прежде чем отвезти меня в безопасное место, дед подъехал к собственному дому в Рехавии и наказал мне ждать внизу. Через некоторое время он вернулся с огромной сумкой, полной съестного, наготовленного бабушкой Сарой для завтрашнего семейного обеда. А раз я не остаюсь в гостях у тети Жени, чтобы я не умерла с голоду, я возьму все это с собой в общагу, а бабушка завтра заново все приготовит для трапезы в кругу семьи, от которой я опять отказалась во имя не пойми чего.

Дед Илья высадил меня у ворот Деревни, крепко обнял и заявил, что я непредсказуемая, как моя мама, и это прозвучало как комплимент, а не как упрек.

Сонный охранник, ворча, вышел из будки, но впускать меня не захотел, потому что это было из ряда вон выходящим событием – возвращаться в интернат посреди субботней ночи в свободные выходные, и никакие уговоры не помогали – он вызовет моего мадриха. Я его умоляла, чтобы он мадриха не вызывал, потому что у мадриха выходной и зачем его тревожить. Но кто же меня послушает?

Непреклонный служитель идиотского порядка вернулся в будку, набрал номер, и через несколько минут к воротам подошел Тенгиз, который знавал лучшие времена и казался усталым, злым и небритым.

Тенгиз неприветливо помахал моему деду, стоявшему по ту сторону забора, а дед тоже попросился войти вовнутрь, чтобы помочь мне донести сумку, набитую коробками, банками и склянками, и мой рюкзак, но охранник опять воспротивился, потому что чужих взрослых, даже если они являлись дедушками учениц, впускать тем более не полагалось без разрешения начальства, пускай хотя бы Фридмана, а Тенгиз начальством не являлся.

На это дед Илья покачал головой и сказал: “Ну и законы у вас. Никакой смекалки”, открыл багажник и попросил Тенгиза, чтобы тот подошел забрать сумки, раз уж его не впускают.

И тут случилось странное. Тенгиз замер, словно в землю врос у открытых охранником ворот, и с места не сдвинулся. Так мы и простояли несколько мгновений, разделенные невидимой чертой между внешним миром и Деревней.

– Вы не собираетесь помогать ребенку с багажом, уважаемый мадрих? – рассердился наконец дед Илья.

Тенгиз, с места так и не сдвинувшись, вроде хотел что-то сказать, но у него ничего не вышло, и как будто ему стало трудно дышать. Я поспешно схватила свой рюкзак и сумку с едой тоже взвалила на плечо. А дед отобрал у меня сумку, донес до ворот и положил по ту сторону неосязаемой преграды. Тенгиз пришел в себя, поднял сумку, выдрал у меня рюкзак, сказал деду: “Спасибо, шаббат шалом”, – и стремительно зашагал по холму вниз. Я побежала за ним.

Он у меня ни о чем не спросил, и я у него – тоже. Но по дороге домой, то есть в общагу, до меня внезапно и с непростительным опозданием дошло, что я никогда не видела Тенгиза по ту сторону деревенских ворот. На экскурсии, включая пустыню, он с нами никогда не ездил. Я попыталась вспомнить, встречал ли его кто-либо во внешнем мире, например, в соседнем супермаркете, в аптеке, в киоске, где продавались сигареты, или в фалафельной, но ни единого такого свидетельства очевидцев в памяти воскресить не удалось. Когда нам нужно было чем-нибудь запастись, а выходить не разрешалось, все товары приносила Фридочка. Кассеты из видеотеки тоже брала она, и она ездила в авиакассы за нашими билетами домой на будущее лето. И по всем врачам, когда зимой все повально болели, с нами ездила Фридочка. А если у кого-то возникали проблемы с документами, в штаб программы “НОА” отправлялся Фридман. Да и в больницу, когда я в обморок грохнулась из-за стрептококка и нервов, меня тоже вез Фридман. Это открытие напрочь выбило у меня из головы происшествия этого вечера, и когда Тенгиз опустил сумки в коридоре у порога нашей комнаты, развернулся и ушел, бросив напоследок злое “спокойной ночи”, я не обиделась и не рассердилась, потому что мне сделалось так страшно, что для других чувств места не осталось.

От жуткого прозрения я похолодела и даже окоченела. Жертва Милены внезапно обрела смысл, как и странное поведение Фридмана в тот период, как и многое другое. Выходило, что дело было не в привязанности Тенгиза к любимому месту и не в его неуверенности в неопределенном профессиональном будущем в каком-нибудь северном Кадури: Деревню Тенгиз не мог покинуть буквально. Даже шагу ступить за ее ворота он не мог, как герои дешевых романов про страшные заклятия.