Йерве из Асседо

В какой-то момент из цельной Комильфо я превратилась в длинный нос с ноздрями разной формы, в мутные глаза разной величины, в потрескавшиеся губы, в густые брови, заметно сраставшиеся посередине в одну, в круглые щеки и в не вовремя обрезанный подбородок. Я попыталась улыбнуться, а отражение явило мне зубы, стремящиеся в разные направления. Я обратила к зеркалу левый профиль, затем – правый и с досадой выяснила, что это два абсолютно разных профиля, которые вполне могут принадлежать двум разным и даже незнакомым людям.

Никакой симметрии в моем лице не обнаружилось, а симметрия, как известно по классическим законам живописи и по Леондардо да Винчи, является квинтэссенцией красоты.

Так что вывод напрашивался сам по себе: красивой я не была.

Я окинула взглядом свою фигуру в полосатой майке и в джинсах времен ранней перестройки, и выяснилось, что из-за проклятущей акробатики у меня слишком развитые плечи и грудная клетка, из-за которых моя грудь казалась еще меньше, чем была на самом деле; мускулистые руки, жилистые ноги, как у скаковой кобылы, и короткая бычья шея. И тогда стало ясно, на кого я похожа: на тяжелоатлета в цирке.

Такое прозрение нежданно-негаданно повергло меня в пучины отчаяния и чуть не причинило мне очередную травму головы. Неудивительно, что Натан Давидович при первом знакомстве сравнил меня с андрогином. Удивительным было другое, а именно тот факт, что Натан Давидович со мной встречался, целовался и что его пенис на меня реагировал.

И хоть Натан Давидович сам не был эталоном красоты, такому странному явлению все равно не было объяснения. Разве что он поступал так из жалости ко мне – Натан, не его пенис. Что же касается пениса, то Натан, вероятно, заставлял его реагировать на меня при поцелуях и обжималках, воображая себе актрису, игравшую Джун, безвременно нас покинувшую Милену или, что намного хуже, но и намного вероятнее, – Алену.

Единственным пятном надежды в этой беспросветности являлись волосы, успевшие подрасти за месяцы жизни в Израиле, потому что я, слава богу, постоянно забывала их подстричь. Теперь они доходили мне до лопаток и действительно были гладкими, блестящими и густыми. Так что, пожалуй, не зря Михаль их положительно оценила.

Я тяжело вздохнула, достала из рюкзака щетку и расчесала волосы, чтобы придать им еще больше лоска. Потом подумала о том, что Аннабелла не всегда гонит пургу, а иногда дело говорит. Жаль, что я к ней не прислушивалась. Но лучше поздно, чем никогда. Я покопалась в Михалиных ящиках для косметики – а косметики там было как в косметическом отделе магазина “Супер-Фарм” – и нашла подводку для глаз, тушь и пинцет.

Сперва я накрасила глаза на манер Анаис Нин, а это значило, что я нарисовала черные круги по всей линии век, воображая при этом, как мои невыразительные глаза превращаются в два тумана, или в два бездонных омута, или в два пылающих огнем любви фонаря, и только потом принялась выщипывать брови. А это оказалось роковой ошибкой.

Выщипывание бровей представляло собой кошмарную пытку, от которой глаза заслезились хуже, чем от сотни луковиц, а от слез у меня потекла тушь и обводка. Но от задуманного не отступившись, я продолжила истязание, пока брови не приобрели божеский вид. То есть стали двумя, вместо одной.

Потом я поплевала на ватку, вытерла со щек черные подтеки и заново накрасила глаза. А потом и губы – почему нет, раз уж я решилась на большие перемены. Поменяла полосатую майку на черную футболку, которая несколько сгладила атлетические плечи и к тому же хотя бы цветом походила на платья, которые носила Анаис, и осталась довольна если не результатом, то героической попыткой.

Из ванной вернулась мокрая Михаль с намазанными жирной пахучей слизью волосами и завернутая в огромное пушистое полотенце. Посмотрела на меня с недоумением, и ее лицо искривилось, словно она снова собралась реветь.

– Мама! – заорала Михаль. – У нас в русских генах есть зеленые глаза! Так нечестно!

Я ничего не знала про зеленые глаза в генах и весьма удивилась. Потом опять посмотрелась в зеркало.

– Это ошибка зрения, – попыталась я успокоить двоюродную сестру. – Это так кажется, потому что свет падает мне прямо в зрачки. Они никакие не зеленые, а…

Тут я запнулась, потому что не знала, как будет на иврите “болото”.

Чтобы не огорчать Михаль, я снова поплевалась на ватку и принялась стирать с глаз краску, тем более что от нее щипало глаза.

– Что ты делаешь, ненормальная? Вот, возьми. – Михаль, видимо, почувствовала облегчение и протянула мне бутылочку с голубоватой жидкостью для снятия макияжа.

Потом тетя Женя снабдила Михаль пятидесятишекелевой купюрой и всучила мне такую же. Я попыталась отказаться, но тетя Женя настояла, и мне пришлось ее взять, а Михаль возмутилась и попросила еще двадцатку, потому что нам не хватит на пиццу и на милкшейк в кафе “Какао”, а дома нечего жрать и она голодная.