Йерве из Асседо

– Вас что, из-за Арта уволили, Милена Владимировна? – спросил Натан Давидович. – Давайте называть вещи своими именами.

А потом буквально слово в слово повторилось то, что я уже слышала в кабинете здания директоров и начальников, только действующие лица были другими, а все остальное то же самое – и про личное, и про общее, и про правду, и про ложь.

Натан негодовал и требовал истины и чтобы к нам не относились как к младшей группе детского сада. Остальные взрослые пытались сгладить углы, а Милена терялась и краснела, находясь в лихорадочном поиске корректного ответа.

– Вместо того чтобы буянить, – обратился к Натану Тенгиз, – ты лучше скажи Милене, что будешь по ней очень скучать, что тебе ее будет сильно не хватать и что ты очень опечален ее уходом.

– Это и так очевидно, – буркнул Натан.

Тут расплакалась Милена. Берта и Соня бросились ее обнимать, а кавказские девчонки принесли ей три стакана воды.

В тот вечер мне, как и Фридочке, показалось, что в Деревне уделяют слишком много неоправданного внимания прощаниям и что сам процесс от этого размусоливания слез и соплей становится намного болезненнее, чем если бы просто взяли, встали и ушли. Если бы моя семья в течение недель перед отъездом со мной прощалась, я бы ни за что не смогла уехать. А так все до последнего дня делали вид, будто ничего не происходит, и уезжать было легче.

А еще я приревновала Натана к Милене. И хоть головой понимала, что ревность моя ничуть не оправданна и что с таким же успехом Натан мог бы ревновать меня к Тенгизу, как известно, сердцу голова не указ.

Вероятно, сердцу Натана голова тоже не указывала, потому что в последующие дни с ним совершенно невозможно было общаться, он весь превратился в комок нервов, и единственная тема для разговоров, которая была с ним доступна, – это охаивание Деревни, программы “НОА” и всех к ним сопричастных. А особенно хотелось Натану охаивать ни в чем не повинную Веред, учительницу Танаха, временно сменившую Милену на посту нашей классной руководительницы. В этом благородном деле Натана с радостью поддерживала Алена, и они часами могли сравнивать Милену с Веред не в пользу последней, пародировать ее плохой русский, потом злобно ржать, жаловаться на то, что она занижает оценки, а затем обсуждать мифические другие школы, в которых нормальных училок стопудово не увольняют, потому что они на вес золота, а все остальные – просто глупые дуры, которые зазубрили наизусть учебники и ни в чем больше не шарят.

В такие моменты Натана Давидовича было трудно узнать – от его жизнерадостности и трезвости мышления не оставалось и следа, а чувство его юмора опускалось ниже уровня моря, и когда я смотрела на него под таким углом, мне с ним не то что целоваться не хотелось, а даже за уроки вместе садиться казалось неприемлемым, потому что это был какой-то чужой субъект, в котором меня раздражало все, начиная с очков и заканчивая застиранными футболками. Но потом это проходило, и я опять узнавала того, которому призналась в любви на иврите и с которым чуть не переспала, потому что у футболок был знакомый запах Натана Давидовича.

Мне же не хотелось охаивать Деревню, потому что, во-первых, лично мне она ничего плохого не сделала, а во-вторых, казалось, что если я присоединюсь к охаиванию, все положительные чувства по отношению к жизни вне дома, которые я успела накопить за полгода с лишним, испортятся или потеряются, а мои шизоидные линии, от которых, как я была убеждена, я практически избавилась, вернутся.

Ведь мне теперь очень даже нравилось общаться с людьми, целоваться, называть вещи своими именами, делиться своими мыслями, идти на контакт и даже играть в бутылочку. В какой-то момент, непонятно в какой именно, все это стало нравиться мне гораздо больше, чем гордое одиночество, и даже больше, чем мое собственное воображение, а когда я вспоминала годы, проведенные в домашнем чулане, мне становилось дурно и даже немного страшно.

Из-за этого у меня напрочь отпала охота возвращаться домой, и когда пришла весна и планы на лето для всех стали зримыми и ощутимыми, когда все принялись отсчитывать месяцы и недели до отлета, а некоторые – даже дни, первым делом каждое утро зачеркивая очередной квадратик в календарях, пришпиленных к доскам над кроватями, я с ужасом думала о том, как зайду домой, увижу чулан и мигом перепревращусь в такую, какой всегда была, как Золушка, когда часы пробили двенадцать.

– И какой ты всегда была? – спросила психолог Маша, когда я, несмотря на то, что мне было стыдно и совестно расписываться перед ней в своей недолеченности, попросила у Тенгиза назначить мне с ней встречу после пуримского маскарада.

Точнее, все было не совсем так. Не я попросила назначить с ней встречу, а Тенгиз предложил, а я с затаенной радостью согласилась. А Тенгиз предложил, потому что на пуримский маскарад я переоделась в неизвестночто.

– Господи, во что это ты нарядилась? – спросила меня Аннабелла, тоже переодетая в непонятночто.