Йерве из Асседо

В общем, зарядили ливни, и пришлось нам с Натаном Давидовичем быть более изобретательными, а это значит, что мы целовались под козырьками всех бесчисленных деревенских зданий, однажды забежали в пустующую будку охранника, который, вероятно, отправился патрулировать территорию и забыл запереть дверь, иногда залезали через школьные окна в пустые по вечерам коридоры или подолгу оставались в компьютерном классе под предлогом делания домашних заданий и целовались там, когда все расходились. И конечно же мы целовались в библиотеке, что было особенно приятно, потому что там всегда было тепло, тихо, мало народу и пахло ковролином и книгами. Там мы целовались на всех переменах, спрятавшись от глаз библиотекарши в облюбованном проходе между отделениями химии и физики, куда, как правило, никто не забредал, поскольку Деревня была гуманитарным учебным заведением, так что будущих физиков и химиков в ней было кот наплакал, и не зря нас в нее определили.

В нашу комнату я Натана Давидовича не звала, потому что хоть заповеди и изменились триста раз с момента их написания, я оставалась верна своему первому слову. А в комнату к Натану ходить тоже не хотелось, потому что он ее делил с Леонидасом и Фуксом, а я вовсе не намеревалась выгонять кавээнщиков из законных владений, и особенно не хотелось, чтобы они сочиняли стишки про то, как мы целуемся.

Со всеми этими поцелуями я даже однажды пропустила встречу с психологом Машей, напрочь о ней позабыв. Я сперва помучилась угрызениями совести, думая, что зря потратила Машино время, а потом пришла к выводу, что раз я забыла о встрече, значит, мне больше не нужна психологическая помощь и поддержка. Это было логично, потому что я теперь была счастливым и практически полностью взрослым человеком, о чем я и сообщила Маше на следующем нашем свидании в среду.

Маша ничего не сказала, а посмотрела на меня очень вопросительно, что всегда развязывало мой язык, даже перетруженный поцелуями.

Я объяснила Маше, что обрела счастье, покой и волю, что меня больше ничего не тревожит, плакать мне больше не хочется, я ни на кого не злюсь, не агрессирую, не фрустрируюсь по мелочам, и мне теперь очень даже понятно, зачем я покинула дом родной и уехала в Израиль, потому что Израиль теперь мой дом, и мне здесь хорошо и прекрасно, и замечательно, и я иногда езжу в гости к Трахтманам, и мне с ними вполне комфортно, и я могу при случае обратиться к ним за поддержкой, а Деревня – самое лучшее место на планете, и лучшего периода в моей жизни никогда не было и, может быть, даже и не будет, а это вовсе не надо анализировать, потому что от анализирования хорошего может поплохеть, а счастье вообще не терпит понимания, оно не из головы, и все у меня складывается, и учусь я хорошо, и проблем с одноклассниками больше нет, потому что Арт притих, и хоть это и подозрительно, мне абсолютно плевать, потому что группа наконец у нас сплачивается (я этого не замечала, это Фридочка так говорила).

– Ты влюбилась, Зоя? – спросила психолог Маша, чем, честно говоря, вывела меня из себя и укоренила в решении завершить нашу работу надо мной.

Я ответила все же, что не влюбилась и что это пошло – так обо мне думать, как будто я какая-то героиня из сентиментальных романов, для которой любовь – самый главный в жизни источник счастья.

Психолог Маша вздохнула и сказала следующее:

– Я понимаю твое желание завершить терапию, потому что когда человек счастлив, ему вовсе не хочется копаться в себе. Он счастлив, и все. Но мне кажется, что такое решение слишком скоропалительное. И дело вовсе не в том, что ты нуждаешься в помощи или поддержке, – вовсе нет, я вижу, что ты сильная и вполне в состоянии сама справляться. Дело в том, что ты еще много чего можешь извлечь из наших встреч, именно потому, что ты так хорошо и талантливо работаешь. Смотри, какого прогресса ты достигла за столь краткое время.

Я обдумала Машины слова, которые застали меня врасплох, потому что, с одной стороны, это был комплимент, с другой – сопротивление моему решению, а с третьей – выходило, что психолог Маша считает, будто мой прогресс являлся исключительно плодом наших встреч. И этот тройной смысл мне не очень понравился, о чем я тут же Маше и заявила, потому что привыкла уже, что с ней лучше сразу прямо все говорить, а не строить морды, которые она все равно вычисляет.

Я видела, что психолог Маша сдержала очередной вздох, а ее грустные глаза погрустнели еще больше, как всегда бывало, когда ей казалось, что она понимает суть вещей лучше меня, но не хочет принижать мое достоинство и поэтому оставляет свои прозрения при себе.

Я спросила:

– Почему вы сдержали вздох?

А Маша вместо ответа сказала:

– Ты очень чуткая девочка.

– Я не девочка! – сказала я.

– Кто же ты? – спросила Маша.

Мне хотелось сказать “девушка”, но я терпеть не могла это слово. Мне хотелось сказать “женщина”, но я прекрасно понимала, что это не совсем так. Кем же я была?

– Я Комильфо, – сказала я очень гордо. – И все у меня комильфо.

Маша спорить не стала. Она сказала: