Йерве из Асседо

В общем, в мире и его окрестностях ничего не изменилось, и от этого у меня опять появилась фрустрация, потому что кричать о том, что я теперь искушенная женщина, хотелось во всеуслышанье, а я никогда не отличалась экстравертностью.

Но это не совсем верно, что ничего не изменилось. Кое-что изменилось. Во-первых, я не могла заснуть полночи и ворочалась на матрасе, расстеленном на полу в шалаше. Спали мы все в кучу – мальчики в одной половине шалаша, а девочки в другой, как дикие кочевники.

Во-вторых, наутро я не знала, как вести себя с Натаном. Яркий солнечный свет внес реальность в наши вчерашние похождения и осветил их трезвостью, не лишенной неловкости, так что мне срочно понадобилось сделать вид, что ничего не произошло, и когда мы встретились возле умывальника с полотенцами и зубной пастой, я быстро засунула в рот щетку и принялась тщательно шкрябать зубы и плеваться, делая вид, что очень занята гигиеной полости рта.

Я избегала Натана и весь завтрак, на котором подавали козий творог в оливковом масле, и во время верблюдов тоже. Натан и поцелуй как будто существовали теперь отдельно друг от друга.

В-третьих, кое-что все же заметила Алена, но не во мне, а в Натане. Я видела, как она его о чем-то допытывала и расспрашивала, пока нам объясняли про верблюдов и как на них держаться, а Фридочка на нее шикнула. Я немного обиделась, что допытывала она Натана, а не меня, и мне очень хотелось, чтобы она и меня попытала, но этого не случилось.

В-четвертых, следует отдать должное Натану Давидовичу, чьи человеческие качества открылись мне в новом свете и в этот день: он больше не велся на мои попытки его игнорировать. То есть велся буквально до конца верблюдов, но когда мы вернулись на верблюжью стоянку, оказался рядом и больше от меня не отходил во время очередного похода по марсианскому ландшафту. Он не пытался заговорить о том, что вчера произошло, а нес всякую чепуху про Моисея, которого не впустили в землю обетованную, про сорокалетние скитания, пустынное поколение, манну небесную и все такое прочее, что я плохо слышала, занятая воспоминаниями о поцелуе, и за это я ему была особенно благодарна.

А потом он взял меня за руку. Кажется, это было во время привала, когда мы пили многоводы и объедались тунцом из консерв и красной капустой в майонезе с хлебом. И так, как он это сделал, было настолько обыденным и привычным, будто так было всегда и ничего удивительного в этом не было. И почему-то удивительным это не показалось никому – ни Аннабелле, ни Юре, ни Соне, ни Берте, ни кавээнщикам, ни москвичам, ни даже Фридочке и Милене. То есть они явно заметили, это было видно по их лицам, которые я потом внимательно изучала, но они как будто все только и ждали, когда это наконец случится, а когда случилось, им это показалось естественным. Фридочкино выражение лица было особенно одобрительным, потому что Натан Давидович был ее любимчиком, и ни для кого это не было тайной.

И в-пятых, удивительным было то, что я поняла, насколько мне вдруг стало важно мнение этих людей, которые три месяца назад были мне кругом и полностью безразличными.

А в скором времени они опять мне стали довольно безразличными, потому что я всецело была занята Натаном Давидовичем, и весь последующий месяц до Нового года я очень плохо помню, потому что он прошел как в тумане из сахарной ваты.

Мы потом часто и много целовались взасос, еще там, в пустыне, а затем в Деревне, при каждом удобном случае. Не на виду у всех, понятно. Мы бегали в беседки, в знаменитую эвкалиптовую рощицу за теннисным кортом, скрывались на пустыре за общежитием, иногда ходили на панорамную точку, и если никого там не оказывалось, оккупировали скамейку и целовались на ней.

Но потом наступила настоящая зима, стало совсем холодно, холоднее даже, чем в эту пору в Одессе, потому что в Одессе все помещения круглосуточно отапливались, а здесь – не всегда и не круглосуточно, хоть мы и жаловались вожатым, Фридману и Виталию, писали коллективные жалобы в дирекцию “НОА”, и наши родители тоже писали. В Одессе не было таких пронизывающих ветров, как в горном Иерусалиме, которые залезали под все куртки, свитера и ломали все зонты.