Яблоко от яблони

Еще где-то рядом старик Фома, его я тоже только что слышал: «Ирина, зови, не отпускай, я побежал за врачами». Вот ведь как удачно навестили мы его в сердечном пансионате. Немного выпили, поболтали о том о сем, приехала его давняя знакомая и заговорила о прекрасном прошлом, которому, показалось, не будет конца. Фома предложил прогуляться до остановки. Уселись на рассохшемся бревне, в щели которого меня поджидала крылатая незнакомка судьба. Уже выглянул из-за поворота зеленый автобус. Заноза, что ли, подумал я: «Кажется, я ранен в ляжку, господа» – игриво вспомнилась пушкинская дуэльная реплика.

Прошипела, закрываясь, дверь автобуса, гостья уехала.

Я поднес к губам сигарету: на руке выступили крупные капли пота, Фома с тревогой посмотрел на меня:

– Алёша, что с тобой?

– Да все в порядке.

И тут я перестал его видеть, бурая жижа застила свет, я только успел понять, что падаю.

– Алёша, дыши, дыши!

Неужели всё? Лежу на рассохшемся бревне. Как он со своими тремя инфарктами поднимал меня, тащил, укладывал? Теперь побежал за врачами, а Ирина ангельским голосом зовет. Но голос этот все глуше и глуше.

– Что с ним случилось? – незнакомые голоса.

– Не знаю, – это Фома.

И Ирина не знает, а я знаю, да не могу сказать.

Когда все побурело, понял: надо выкарабкиваться, главное – быть в сознании, не тонуть, вынырнуть, дорваться до света. Нутро всеми приборами-датчиками мгновенно вычислило степень опасности и выбросило необходимую дозу адреналина. Но за крохотное мгновение оценки положение ухудшилось, и снова – бурая мгла, и вновь, вскипая, затрещали ошалевшие датчики. Ахиллес никогда не догонит черепаху, после десятка тщетных бросков к поверхности кто-то внутри меня равнодушно подытожил: «Всё, кончено».

И я уже затихаю в тщетных усилиях глотнуть разбухшим горлом хоть немного воздуха.

Но мы сами вряд ли знаем сюжет пьесы, в которой принялись играть. Я будто вижу три мутных голубых пятна и стоящего рядом Фому. Я не знаю, видят ли они меня, но туда, в их направлении, беззвучным, как во сне, криком хриплю:

– Оса…

От первого укола в вену вывернуло, как перчатку, и вырвало.

– Алёша, дыши, дыши!

Одной рукой сжимаю ладошку Ирины, а другой держусь за широкое сухое запястье Фомы. Как-то на репетиции я взял с режиссерского столика его командирские часы и, не расстегивая браслета, надел на руку – ого, какая у него ручища!

– Сынок, старайся, выкарабкивайся, сынок…

– Еще адреналин! – шепчет женский голос, и я ощущаю на своем лице чье-то дыхание.

– Нина Михайловна, сердце может не выдержать, – возражает кто-то.

– Сейчас уже все равно…

Спасибо замечательному врачу кардиологического пансионата «Черная речка» Нине Михайловне Карпенко за ее решимость.

Второй укол ударяет резким звоном по нервам, по ушам – меня будто контузило. И вместе с наступившей мягкой тишиной вернулось зрение. Конвульсии стихли. Запрокинув голову, вижу Петра Наумовича, руку которого все никак не отпускаю, Ирину, вытирающую мне платком губы, три фигурки в голубых халатах на фоне обрызганного березовой зеленью июльского неба и беззвучно зависшую в полете осу под стеклянной крышей автобусной остановки.

Оса с секунду повисела, зуйское ее жужжание – первый звук вернувшейся жизни; Ира махнула платком. Оса улетела.

– С днем рождения, сынок, – сказал Фома.

Потом была тишина, тишину я лучше всего запомнил.

По зеленым кронам прошумел ветер.

И летел… белый флаг холщовой рубахи на окне санатория… седые волосы Фомы, развевающиеся под струей вентилятора: «Мы молоды, бля, мы молоды!»

Мойка, 12, Черная речка, Мойка, 12, Черная реч…

– Я три желания за всех за нас загадал!

– Какие же, Петр Наумович?

– Подольше бы не расставаться.

А в ушах все звенел ее голос:

– Алёша, дыши, дыши.

Три десятка записей на автоответчике.

Несколько экземпляров чирканной-перечирканной режиссерской версии пьесы Маркеса «Любовная отповедь женщины сидящему в кресле мужчине».

Пяток записных книжек с записью разборов, разговоров, репетиций.

Сотни фотографий.

Обид, забытых, мелочных, постыдных.

Счастливые сны, когда мы снова вместе.

Песня в мобильнике – слушать, если тухло, – «На всю оставшуюся жизнь».

Номер телефона с именем «ФОМА».

Но в прошлое дозвониться невозможно.

Он часто это говорил.

Мы созваниваемся каждое утро:

– Как работа, сынок?

– Петр Наумович, мне ужасающе хамит помреж! Что делать?

– Ну что, что, – она, формально, баба, уволить ее ты не можешь, отведи в сторону и оскорби действием. Я бы применил насилие… А если не шутя, выбери, что тебе важнее – работа или зарплата, и не забывай, где был недавно – всё такая ерунда.

Ира к его отъезду купила платье. Едем к Игорю Иванову.

– Иринушка, спой, пожалуйста, Даргомыжского, тихонько-тихонько…

Ира поет «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…». Петр Наумович слушает, улыбается, глаза влажные, вздыхает:

– Да. Желания, которым не суждено было сбыться… Как затертый клочок шагреневой кожи, достал его из кармана брюк – про что он? Как им распорядиться теперь? И клочков этих распихано по карманам множество, и, кажется, они нас переживут.