Яблоко от яблони

– Простите… Холера тебя ухани! – мне так Варюша говорила, когда я после занятий на скрипке бегал по городу на бомбежки, а не шел домой. Мама тогда на работе пропадала, и няня Варя ей не жаловалась, чтобы не тревожить. А Москва три дня ничья была, ни наша, ни немцев: семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого октября. Только висели над городом огромные аэростаты. Как-то в бомбежку бегу по Якиманке, а в угловой дом как раз бомба попала, фасад снесло. На шестом этаже в квартире с обвалившейся стеной два старика пьют из блюдечек цикориевый кофе. И один окликнул меня: «Мальчик, поиграй на скрипке». А ты, Иринушка, где училась?

– Гнесинку заканчивала.

– У Елены Фабиановны Гнесиной были огромные уши – мочки ложились на плечи. Тогда так модно было. Мой учитель по скрипке, Константин Кузьмич Родионов, встретил меня на Собачьей площадке, такой худой и голодный – чуть ветром не сдувало, я за него зацепился, и его не сдуло. Он повел меня к сестрам Гнесиным, те жили в двух деревянных скрипящих домишках и играли на скрипках. А еще с ними жил брат, со следами гениального вырожденчества в чертах лица, там за хорошие уроки давали конфетки. А мне никогда не давали, я плохо учился. Шла война, сорок второй год.

На концерте Петр Наумович страдал. Скрипка фальшивила, он нервно вздрагивал, стонал – еще бы, абсолютный слух.

Я вспомнил, как в мае ходили на представление конного цирка «Zingaro»:

– С большим трудом достал билеты, пойдете?

На поляне в Коломенском раскинут шатер, трибуны битком, вышли тибетские монахи с огромными трубами и как завыли. На арену выехали всадники в масках, какие-то страшилища: черепа, монстры, древние божки. Петр Наумович внимательно смотрит. Они под трубный вой пошли на пятый круг, гляжу – Петр Наумович заснул. Всадники ускакали, начался аттракцион с гимнастами, потом клоуны и конные трюки и снова эти всадники по кругу – черепа-кости-буддийские маски. Петр Наумович проснулся, поглядел на них пару кругов и снова заснул. Пять раз они выезжали между отделениями, где были гуси, тигры, кролики, факиры и прочий цирк, но Фоменко просыпался только на выезд этих всадников-страшилищ под трубный вой. Так он и посмотрел все представление – как по кругу скелеты скакали. Потом купил нам с Ириной по мороженому:

– Посластите впечатление.

– А вам, Петр Наумович?

– А мне только водку пить сладко…

Посреди Коломенского течет Москва-река.

– После войны бегали купаться и окуней ловить, и вода была прозрачная на-с-к-в-озь! – Он так это «насквозь» сказал и при этом взглядом резанул, будто нырнул и одним махом со дна выдернул рака за клешню.

Ведущая концерта изложила летопись пансионата, скрипка отпилила второй номер, раздались жидкие аплодисменты, Фоменко повернулся к нам: «Валим скорее отсюда!»

Мы вышли из зала и уселись на банкетку: «Совсем уходить нельзя – обидятся. А так скажу, что душно стало». Из-за двери сочился концерт, и Петр Наумович в такт мелодии беззвучно исполнял любовно-кошачье трио на мартовской крыше: как два кота в предстоящем поединке за пушистую подружку отказываются от боя и убегают пить валерьянку.

– Ну как вам концерт, Петр Наумович? – спросила взволнованная библиотекарша.

Фоменко поднял на нее благодарный взгляд и прошептал:

– Скрипичное исполнение было… искренним.

После концерта идем на залив, мимо корпуса:

– Вон на окне рубашка моя после грозы сушится – белый флаг, открытая крепость. А на крыше восемь лет назад мы с Женей Колобовым стояли и орали пьяные: «Эй, сердечники, бляха-муха! Здесь два гения стоят!» Жени нет теперь. Надо в его память поставить «Арденский лес» – веселый-веселый, и чтобы вместо декораций были сами артисты: сперва дворец, интригующий и сталкивающий людей, потом лес, цепляющий, укрывающий, обращающий к любви…

Петр Наумович кормит уток на заливе, а Ира, зачерпнув пригоршни, поймала рыбешку:

– Иринушка, позволь, я за тебя три желания загадаю?

– Загадывайте.

– Загадал, выпускай!

А дальше было это, непонятно что – смертельно-родовая схватка.

– Алёша, дыши, Алёша, дыши!

– Иринушка, я побежал за врачами, зови его не переставая. Сынок, слышишь меня, сынок, – держись!

– Алёша, дыши, дыши!

Единственное, что еще осталось от той жизни, – это голос, ее голос. Вполне можно сказать: голос с того света – с земли, где так привычно называли «тем светом» прикрытое от нас смертью нечто. Теперь бурая мгла, сквозь нее не проглядеть, и голос, ее голос ангельский: «Певица моя, ангелица…» – откуда он зовет, призывая меня дышать – то ли удерживая здесь, то ли встречая там?

Ты любила, я любил…
а как это? Оглядка вспять:
жизнь со мною разделила,
научила смерть принять…