Яблоко от яблони

Из Симферополя поехали в Таганрог. Там был артист Петя Будяк, славный и пьющий. Когда запивал, администратор на дверях театра громадный бутафорский замок вешал, и город знал: Будяк пьет, спектакля не будет. А бабы его любили! Вся труппа женская – вся, и службы, разумеется, одарили его нежностью. И приснился Пете в запое тяжелый сон: что приходит он в гримерку свою, а вдоль стен сидят все бабы, с кем он был, руки на колени крест-накрест положили, а руки у всех в черных перчатках; и все улыбаются ему черными гнилыми зубами. Но Петя пить не бросил.

Петр Наумович задумывается о чем-то, с минуту молчит. Достает тонкую сигарету, огонек зажигалки то дальше, то слишком близко, и жжет сигарету в середине, наконец прикуривает.

– Первый раз в жизни не хочу работать. Пошел «Демона» смотреть. Лучше бы не ходил – ноги заболели – так плохо. А с вами хорошо, спокойно. Знаете, лошадь звонит директору цирка: «Алло, с вами говорит лошадь. Возьмите меня в цирк работать!» «А что вы умеете делать?» – спрашивает директор. И лошадь, говорящая! грустно отвечает: «Мудак ты, …твою мать».

Он гасит только начатую сигарету, смотрит на Людмилу Васильевну:

– Ты вот, Людочка, пьесу принесла, хочешь спектакль. А я, как тот директор… не очень могу соответствовать, или как циркач, который из-под купола вниз головой прыгал на мраморный пол, а на бис отказался. Его спрашивают: «Но почему, ведь такой успех!» А он отвечает: «Почему, почему – больно!»

Людмила Васильевна тоже закуривает:

– Я, Петр Наумович, не спешу.

– А я, Люда, спешу. Да только ничего не успеваю. Прочел твоего Маркеса и не понимаю.

– Не понимаете, «про что»?

– Не понимаю – когда. Знаешь, у Акимова в «Комедии» завреквизитом была большущая Зинаида, прости, Наумовна. Раз, проходя мимо кабинета Николая Павловича, я услышал проникновенный диалог: «Она: „Коля, ну скажи, ты меня ведь очень любишь?“ Он: „Знаешь, Зиночка… если честно… не очень“». А я тебя, Люда, очень люблю и не хочу обманывать.

О чем Петр Наумович говорит с Людмилой Васильевной, непонятно, какой-то свой, не сейчас и не здесь начатый разговор. Но Фоменко уже меняет тему:

– А как я получал пропуск в Малый театр. Прихожу к директору: «О, Петя, заходи дорогой. Я ведь тебя насквозь вижу ты – наш, бля, наш! Корочки беру и тебе постоянный, пожизненный пропуск выписываю – потому что ты наш, наш, я тебя, Петя, насквозь вижу. Так, вот корочки, где авторучка? Ты наш, Петя, будет тебе пожизненный, чтоб все вахтеры навытяжку вставали, когда ты в театр входишь. Так, говори, пишу: Фоменко Петр… Как твое отчество?» «Наумович», – говорю. «Что, как?» – он будто не расслышал. – «Наумович». Повисла неприятная, но отчетливая по содержанию пауза. «Нет, Петр Наумович, пропуск вам будет временный». И я ходил на репетиции с временным пропуском. На служебном входе со мной даже не здоровались.

А все ведь может обрушиться в один день: было имя, деньги, власть и вдруг – ничего. Как правило, так и бывает – сразу. Озеров как-то ехал на машине по Москве, вдруг видит: плетется-семенит вдоль стеночки по Вознесенскому с книжкой под мышкой Молотов. Это уже после разоблачения культа личности. Озеров остановился, предложил подвезти. Молотов сел в машину – едут, молчат. А выходя, великий нарком скромно так промямлил: «Вы не представляете, скажу дома, что меня Озеров на машине подвез – не поверят!»

Володя Муат принес еще закуски, Лиля открыла форточку проветрить – накурено. Фоменко вздыхает:

– Начинаю что-то рассказывать, одно за другое цепляется, и ухожу, ухожу от темы, с чего начал не помню… Свойство длинной жизни. Мода, например, сегодняшняя: мелькают стили – то шестидесятые, то семидесятые вдруг. Не успевали отживать, теперь догоняем – наглядеться на прошлое, насладиться ностальгией. Я многое сейчас вспоминаю: и то, что было, и то, чего не было, и грядущее. Лучше вспоминается последнее. Фу, впадаю в нарочитую афористичность.

Я как-то одно время преподавал в школе, в пятом «бэ», вместо беременной учительницы. Как школьники надо мной изгалялись! На первом же уроке стали хватать чернильницы с парт и друг другу на головы выливать. Тогда я тоже подошел к первой парте, взял чернильницу и вылил чернила себе на голову. Класс оторопел, но после необходимой паузы кто-то робко сказал: «Не примазывайся!»

А еще я был пионервожатым. В соседнем лагере вожатил Юра Визбор, к нему приехал Юлик Ким, и они вместе пришли ко мне в гости. И я вытрющивался перед ними: остановил мальчишку, который бузиной из трубки мне в глаз стрельнул, и спрашиваю: «Это что у тебя?» – «Трубочка…» – «А стреляешь чем?» – «Бузиной…» И я ему вдохновенно так: «Бузину, жемчужину русского леса, ты расплевываешь по пыли дорожной… Как тебе не стыдно, ты же пионер!» И мы пошли, а мальчик так и застыл навеки.