Яблоко от яблони

Ловим машину. В первую встречу мы ехали в белых «Жигулях» по Москве. Сейчас по Питеру – тоже в белых.

Петр Наумович поглядывает по сторонам.

– А здесь был «Догмар» – публичный дом. Еще долго оставался козырек с надписью «Догмар». На Смоленском, где кладбище иноверцев, лежал камень с надписью «Догмар», в нем ниша была, и ночью всегда столб света в ней, даже если месяца не было и пасмурно. Загадка, до сих пор понять не могу, как это. А на кладбище меня водила Ольга, художница, жена Вадима Жука. Она умерла уже. Да, много было друзей…

Выехали на Невский:

– А вот и Театр Комедии – десять лет жизни. На фасаде балкон большой, выходили демонстрации смотреть… Покататься бы еще.

Над кухонным столом старая икона «Всех скорбящих». Слева Фоменко, справа Игорь Иванов – обсуждают предстоящую постановку Островского «Леса» в Comédie Française.

– А вот и борщ, кладите лед, добавляйте сметану, горчицу, соль-перец.

Давние друзья, не сговариваясь, берут солонки, горчицу, перец и бодро колдуют над моей тарелкой.

– Петя, уксусу не перелей!

– Игорь, добавь сметаны!

– Оля, дай еще лед!

– Перцу, кажется маловато!

– Спасибо, Петр Наумович, спасибо, Игорь Алексеевич, а можно я этот шедевр теперь отправлю на Сотбис или в Бахрушинку?

– Лучше выпьем, давай!

Игорь Алексеевич наливает в граненые фужеры чачу, дружный залп. И прежде чем закусить, Фоменко поворачивается ко мне: седина развевается под струей вентилятора, под расстегнутой рубахой тонкий шрам во всю грудную клетку. Он бьет себя в грудь:

– Мы молоды, бля! Молоды!

И, тут же налив, выпивает повторно.

– А знаете, какая самая лучшая закуска? Яблочко моченое. Мне один алкаш рассказывал, как под моченое яблочко пить. Наливаешь до краев граненый стакан и – махом его, махом, как бы душа твоя не противилась. А потом берешь яблочко моченое, ломаешь руками и достаешь из сердцевины семечко, остальное выбрасываешь. И это семечко, пока душу твою на части разносит, ты пытаешься непослушными уже руками расколупать, чтобы самую сердцевинку его – на зубок, и вчувствоваться, вкус его поймать. Это я скажу… такая сосредоточенность, такая воля, чтобы водка тебя враз не срубила. А дальше уже ничего не страшно. С водкой, как с бабой, она бунтует, прет из тебя, если уже выше бровей залил, а ты не тушуйся, не дрейфь, командуй: «Назад, бля! Назад!» И как осядет, утихомирится, погладь пузо, похвали тихонько: «Прижила-а-ась, голубушка, прижилась…» Я потом спросил этого алкаша, седого, но полного порывов: «Мужик, а почему ты пьешь»? И его как хлестнуло этим вопросом. Зрачки застряли, не зная, куда смотреть – внутрь или наружу, – столбняк. Он буркнул тихо-тихо: «А хрен его знает» – и долго еще смотрел на меня беспомощный, думал – может, я ответ знаю.

– А помнишь, Петя, банкет в Тбилиси?

– Да, я тогда премьеру выпустил в Театре Грибоедова, и пошли мы уже ночью в гостиницу «Иверия». Семнадцать этажей, внизу Кура течет, на крыше ресторан, где всегда до утра гуляли. И вот мы приходим, а нам не рады: официанты нога за ногу заплетаются, кухня закрыта. Мы приуныли, но тут появился человек: «Вай, я знаю тебя, дорогой, ты режиссер, хороший спектакль поставил! Сейчас все организуем, угощаю!» И тут же скатерть стелют, лобио, сациви, пхали, хачапури, боржом и чача, откуда ни возьмись еще народ пришел – и все за стол сели. Человек этот поднимает тост: «За тебя, дорогой, за нашего гостя! Мы все тебя знаем, любим, так что здоровья тебе и твоим близким, дорогой… как тебя зовут, прости?» – «Петя». – «За тебя, Петя, вай!» Все встали, шумно выпили, человек продолжил: «Второй тост я хочу поднять за Грузию, за наш гостеприимный народ, за наши традиции и нашу дружбу!» Все встали, шумно выпили, сели. «А теперь мы выпьем… – он сделал паузу и обвел всех значительным взглядом, – мы выпьем за… – и он еще раз посмотрел на всех, – за отца нашего, великого человека, гения… за Иосифа Сталина. И если кто-нибудь не выпьет со мной, то я… – он отбежал от стола и вскочил на парапет, – я брошусь с этой крыши в Куру!» Грузины тут же встали и подняли стаканы. А я замер и желваки ходуном – ну как пить за этого мерзавца? Сижу, соплю, а все на меня смотрят. Я не выдержал и человеку этому внятно и резко говорю: «Прыгай! Не буду за Сталина пить!» Вай-вай-вай – зашелестели грузины. И тогда этот тип спрыгнул с парапета: «Не хочешь за Сталина, ну и хер с ним! Тогда – за Петра Первого!»

– Мальчики, кому еще борща? – Ольга Александровна разливает по тарелкам добавку.

– Оля, а ты задумывалась, зачем стоят у мавзолея эти две дубины, сменяющиеся каждый час?

– Зачем, Петя?

– Можно пьесу написать: 1-й: «Ну, че стоишь?», 2-й: «Стою, бля, а че делать…». И в этой помпезной тишине вечной минуты молчания и остановившегося времени проходит вся история государства Российского от двадцать четвертого года и далее.

– Так зачем они стоят?

Петр Наумович наклоняется и шепчет: