Я всегда был идеалистом…

И вот то, как я себя тогда, в 1952 году, мыслил, как я понимал смысл своей жизни и работы, не изменилось у меня до сих пор. Я действительно до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции – идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы. И в этом смысле моя позиция является сугубо элитарной.

Мне уже тогда, в 1952 году, казались бессмысленными демократические установки русской интеллигенции – установки, которые выражались в слезах по поводу жизни народа, условий его существования, в заботах и стонах о народе. Я тогда же, в 1952 году, сформулировал принцип, которого придерживаюсь и сейчас. Каждый должен заботиться о себе – в первую очередь о себе как о культурной личности, – и в этом состоят его обязанности, его обязательства перед людьми; каждый отвечает за свое личное поведение: не быть подлым, не приспосабливаться к условиям жизни, наоборот, постоянно сохранять неколебимыми принципы и позицию, бороться за сохранение принципиальности в любой ситуации. В этом и состоит, собственно говоря, социально-стратовая позиция.

Я полагал и полагаю сейчас, что, как бы ни менялись социально-политические условия, человек может оставаться интеллигентом, мыслителем. Интеллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе. Интеллигент всегда обязан обществу, и его обязанность состоит в том, чтобы понимать, познавать и строить новые образцы. И это было как бы «завещание» и моих родных, и моей страты – я обязан был перед всеми теми, кто погиб, кто был уничтожен, продолжать эту линию.

И потому у меня было совершенно очевидное и ясное будущее. Оно опиралось на видение истории России и истории других стран мира. В этом я черпал поддержку, основания и силы для своей позиции. Я понимал, что история есть естественно-исторический процесс, что люди – отдельные люди, так же как и отдельные страты, – не вольны в выборе условий существования: они не выбирают ситуацию, а долг человека – жить активно, продуктивно и осмысленно в любой ситуации, какой бы она ни сложилась или какой бы она ни получилась.

И поэтому я считал и считаю (я неслучайно ссылался на идеи братьев Стругацких), что и я, и все мы, то есть принадлежащие к страте интеллигенции, мы все являемся членами группы «свободного поиска». Иначе говоря, мы живем в условиях огромного социального эксперимента, который проходит в мире, и обязаны выполнять свою функцию; выполнять ее всегда, каждодневно и постоянно, сейчас – в такой же мере, как и тысячу лет назад, и в такой же мере, как через тысячу лет в будущем. И вот эти функции и назначения казались мне тогда вечными. Вечными. Постоянными. Это был инвариант жизни – моей и мне подобных.

И в этом смысле я считаю себя оптимистом, и у меня такое ощущение, что я всегда был оптимистом, поскольку любая ситуация, какой бы страшной она ни казалась и какой бы страшной она на деле ни была, воспринималась мною как материал, который надо понять и который надо по возможности ассимилировать. Мне были очень близки слова Маркса, и я повторял их с юношеской задорностью – повторял столько раз и так верил в эту идеологию, что она определила все остальное: «Жизнь – это борьба, борьба за саму эту жизнь»[190].

В силу этой установки я в принципе не мог быть пессимистом и не мог не иметь будущего: все мне представлялось (наивно так и очень просто) поставленным на место и очевидным, и никаких колебаний, отклонений здесь не могло быть, что бы ни происходило кругом.

Зиновьев же – я это чувствовал и знал уже тогда, а сейчас это стало убеждением, которое все время подтверждается, – не имел тогда и не мог иметь такой позиции. У него не было прошлого. Он не мог отнести себя ни к какому классу, ни к какой страте, тем более не мог отнести себя к интеллигенции. Он говорил: «Мой отец – алкоголик». Он часто вспоминал деревню. Если бы не было этих социальных пертурбаций и его семья оставалась в деревне, он, может быть, имел бы эту историю – историю деревни, которая бы и актуализировалась для него затем в разнообразных социокультурных отношениях. Но деревни давно уже не было, а он был студентом ИФЛИ, танкистом, летчиком, прошедшим всю войну, побывавшим в странах Запада. Он уже читал не только Маркса, но и Гегеля, и Беркли, и Юма, и он принадлежал сфере мышления. Но вот у него лично не было никакого прошлого и не было истории – он входил в этот мир впервые. Он входил только через свой, очень сложный и богатый, опыт жизни.