Я – Виктор Цой

Бля, да что это?! Это чудо лапает мое бедро! Пальцы его правой руки резкими и частыми импульсами сжимают мою тазобедренную мышцу, при этом его левая рука исправно отправляет в собственный рот очередную порцию «Немирова». Набухался, мать его… Неужели он думает, что его 600 баксов делают погоду, и ему можно все?! Да я на одном корпоративе за два часа в разы больше зарабатываю! Урод. И теперь это жалкое чмо ничем не отличается от остальных посетителей мужского пола этого заведения – такое же влажное похотливое лицо, суетливые пожимания плечами и мерзкое хихиканье фальцетом. В общем, он дошел до нужной кондиции, поскольку основная масса клиентов именно в таком свинячьем состоянии и приходит ко мне – на трезвую голову предаваться порокам с падшими женщинами совесть не дает. А вот сейчас, в этом полоумном угаре, когда весь мир кажется в кармане, и, при этом, не стоит уже, он чувствует себя покорителем женским сердец, этаким жестоким мачо. Каждый раз одно и то же, и хоть кто-то из них был бы оригинален! Но нет. Хотя, может, это и хорошо, зачем нам неожиданности? А с такими вот я знаю, как справляться. «Спой для меня!» – говорю я ему. Надо бросить вызов, мужики на любой мало-мальски серьезный вызов реагируют как собаки на команду «фас». «Спой!», – повторяю я. Он вдруг смущается, его и так красное лицо рдеет еще больше: «Да я пьян уже, не смогу, наверное. Да и не пел я сто лет…» Ага. Я в точку попала – его рука трусливо соскользнула с моей ноги. Надо добивать этого мачо: «Ты, что?! Не мужик, что ли?! Даже спеть простую песенку не можешь?! Офигеть!», – я добавляю издевательский смешок к своим словам. И еще немного разочарования: «А я-то думала…». Тут в его глазах загорается некое подобие гнева – говорю «подобие», потому что явно заметно его общее замешательство и нежелание петь. Однако, он стучит кулаком по столу: «Сейчас!», с трудом встает из-за стола и идет к турецкому диджею. Посреди толпы танцующих останавливается, поворачивается ко мне и что-то говорит. Я угадываю по его губам: «Ты точно этого хочешь?». Киваю головой. Видно, что Марат вздыхает, а потом он подходит к диджею, который сидит за низким столиком с освещенным экраном ноутбука лицом. Не отрывая взгляда от экрана, тот энергично мотает головой, раскидывая по сторонам свои длинные черные волосы. Видимо, диджей отказывается переключать танцы на караоке, опасаясь нездоровой реакции танцующих. Понять можно. Марат растерянно смотрит на меня, всплескивает руками – мол, ничего поделать не могу. Я откладываю вилку с кусочком котлеты, вытираю вокруг рта белой ситцевой салфеткой и с размаху бросаю ее прямо на гору котлет. Делаю недовольное лицо, насколько это возможно. Направляюсь к ним. Так же продираюсь сквозь облако парфюмерно-потно-алкогольных ароматов, исходящее из-под мышек и изо ртов дергающихся в танце пар. Чье-то разгоряченное тело льнет к моим бедрам – я смотрю вверх, это высокий красавчик лет 20-ти, почти мальчик, правда, в глазах его нет ничего кроме пьяного тумана. Но, признаюсь, его змеиные движения и легкие касания словно бьют током и немного возбуждают, так, что я даже пританцовываю в такт с ним. Я танцую и наблюдаю за несколькими ярко крашенными женщинами возле меня, чьи полуразвалившиеся телеса втиснуты в тесные штаны и куртки. Это они, наши, бывшие. То есть, настоящие, но уже напрочь потерявшие всякое достоинство. Хотя, наша профессия и достоинство для многих две вещи несовместные, но, поверьте, чувства собственного достоинства у проституток гораздо больше, чем, например, у шахтеров. Или у банкиров и финансистов всяких – эти вообще, несмотря на их кажущееся могущество, параноики страшные, задавить которых не стоит никакого труда. Да, у подавляющего большинства наших девчонок проблемы с наличием извилин в мозгах, но постоять за себя мы можем. И сюда, на Энгельса, залетают те редкие птицы, которые растеряли чувство достоинства под воздействием различных обстоятельств. А это сродни смерти в буквальном смысле – никто из них не будет «бабой ягодкой опять», поскольку до 45-ти просто не доживут. Или убьют, или сами сдохнут от какой-либо популярной болезни. И вот, смотрю я на них, печальных и уродливых, и становлюсь еще злее, и так невыносимо на душе. Я перестаю танцевать и быстро подхожу к моему дружку Маратику – это из-за таких, как он, мы терпим все эти несметные несчастья, калечимся душой и телом, гибнем в одиночестве. Он глядит на меня телячьими, виноватыми глазищами сквозь плюсовые очки, а я бросаю ему прямо в лицо, очередями: «Чмо ты последнее. Баран. Ни на что не способен. Только пи…еть можешь, уё…ще. Оставайся один, му…ло». И тут же иду к выходу. Иду, и чувствую спиной, что мои слова подействовали. Музыка вдруг прекращает орать, раздается многоголосый ропот возмущения – все хотят танцевать. Потом слышны крики, шум, и сразу короткий и громкий свист микрофона, рвущий барабанные перепонки. После этого наступает тишина, которую вскоре нарушает неуверенный голос Марата, реверберирующий в микрофоне: «Эту песню я посвящаю Алие!». И начинают звучать знакомые всем ритмичные гитарные рифы цоевского хита, где что-то там про «город в петле». Я оборачиваюсь и вижу Марата с микрофоном, который он сжимает обеими руками, задрав вверх подбородок, а вокруг него тесно толпятся разъяренные люди. Он так проникновенно, нежно смотрит на меня, что сердце рвется (опять она, бабская жалость, подкатила). И если он сейчас запоет и при этом будет продолжать так на меня смотреть, я сдамся ему окончательно и бесплатно. Но спеть он успевает только первые два слова: «Белый снег…» – и тут же получает огромным мужским кулаком по зубам. Марат падает, остальные наваливаются на него, опять свист микрофона, истошные крики, тяжелые звуки ударов…