Я - Русский офицер!

Судьба сейчас дала ему второй шанс оказаться там, где шла кровавая драка. Там, где матери оплакивали своих детей, а дети своих родителей. Там, где он считал, что будет намного полезней Родине, чем здесь в глубоком тылу, где хоть и был настоящий «фронт», но все равно это было не то. Здесь не было пресловутых немецких «Мессеров» и «Фокеров», которые должны были гореть по его воле, воле настоящего русского летчика.

Удивлению Краснова не было предела, когда перед вылетом старлей НКВДешник, вывел из третьей камеры Сашу Фескина и еще пятерых уголовников, которым наказание в лагере заменили на фронт. Блатные, словно на «шарнирах», выползли из гауптвахты на улицу и, щурясь от солнца, выстроились вдоль стены, лениво выполняя команду НКВДешника.

Как только глаза Фескина привыкли к свету, он вдруг рассмотрел Краснова. Необычайно обрадовавшись встрече, он, было, бросился к Краснову, но тут же мгновенно был сбит подножкой старшего лейтенанта. Со всего разгона Фескин упал в весеннюю лужу прямо на пузо, замочив фуфайку. Старлей ловко запрыгнул на его спину и, вытащив наган, приставил к затылку Ферзя.

— Начальник, сука, сука, сука! Век воли не видать, это кореш мой по вольной жизни! За что ты, мне клифт лагерный так зачуханил! Как я теперь фашистам покажусь в таком затрапезном виде?

Уголовники, видя барахтающегося в луже Ферзя с конвойным на его спине, заржали, обнажив свои рандолевые фиксы.

Ферзь поднялся и, брезгливо отряхивая с фуфайки грязь, сказал:

— Начальник! Ты, бля… ни хрена не всекаешь! Это же мой стародавний кореш! Мы с ним еще с детства корешимся, словно братья! Подтверди ему, Валерик! — обратился он к Краснову.

Краснов подошел к Фескину и, пожав ему руку, спросил:

— Ты что, Фескин, тоже на фронт собрался? А как же твои воровские принципы и идеалы?

— А ложил я на эти принципы большой и толстый дирижабль Цеппелин! Только, видно я еще раньше зажмурюсь, чем доберусь до передовой! Не завалит начальник, так воры на пересылке на штырину оденут, словно борова! Я же по твоей вине, «Червончик», ссучился! А правильный жиган сукой быть не может! Достал ты, меня со своими побрякушками, вот и мне захотелось тоже стать героем. Навешаю на себя орденов, как на елку, и покажусь Ленке во всем великолепии. Тогда и посмотрим, кого она полюбит больше! — сказал Фескин, улыбаясь.

— Вы что, в натуре, знакомы!? — спросил удивленный старлей — НКВДешник, пряча наган в кобуру.

— В детстве, начальник, дружили. В футбол играли, да за одной девочкой бегали. Только Ферзь уже опоздал, Леди мне сына родила! Так, что этот плацдарм для тебя закрыт навсегда. Можешь назад в лагерь возвращаться.

— Да иди ты!? Ты всегда, Краснов, правильный был! А я кто!? Вор, жиган, а теперь еще и сука! И все из-за тебя! Не шандарахнись ты в лагерь на своем аэроплане, так и сидел бы честным жиганом весь срок! А как увидел у тебя на груди побрякушки, так и подумал, чем я-то хуже!? Я, что не могу тоже героем стать и немца бить! Вон, Саша Матросов, урка был от комля, да и видно жиган был правильный, а пошел на фронт и стал героем! И никто из урок, не сказал, что Матросик — сука! Может и про меня так скажут, и легенды всякие будут рассказывать своим детям и ты, в том же числе.

— Так это ты, старлей, сблатовал воров с «Искры» на фронт!? — спросил, улыбаясь НКВДешник- вохровец.

— Выходит, что я, — ответил Краснов, пожимая плечами.

— Ладно, урки, хорош базлать! Сейчас по одному ко мне, пайку выдавать буду. Жрать будете в самолете, пока летим. А то у нас уже времени в обрез.

Условно освобожденные по указу Сталина N227 выстроились друг за другом и по одному стали входить к старшему лейтенанту в ожидании своей очереди. Тот, вытащив из вещевого мешка буханку хлеба, подавал ее в руки заключенному, а сверху на буханку клал большую жирную тихоокеанскую селедку.

— Следующий! — орал он, и другой ЗК, подойдя, получал свою норму и тут же прятал пайку в свои каторжанские хотули.

Краснов встал в самом конце очереди за Фескиным. Получив свою норму, он тут же отдал ее своему земляку и бывшему дворовому товарищу. Не мог, да и просто не имел он никакого права взять себе этот скудный паек, если у него было два мешка продуктов, которые ему собрали на этап его боевые товарищи.

— Ты че, служивый, рамсы попутал! Это же твой хавчик! Пайка в лагере дело святое! За пайку на заточку и на цвинтар!

— Бери, бери, Саша! У меня есть офицерский паек! — сказал Валерка, протягивая буханку хлеба с селедкой. — Тебе пригодится, а то вон как исхудал на лагерной баланде!

Фескин уселся на деревянную лавку и, артистично обхватив свою голову руками, запричитал, словно базарная баба:

— Караул! Это меня-то, вора и жигана, какой-то служивый селедкой подогрел, словно «рыжиком» одарил! Каторжане, да что это такое делается? Меня, вора, селедкой, мужик подогрел!

— Хорош, Ферзь, комедию ломать! Мне тебя назад в лагерь загнать, что два пальца обоссать! Пусть там воры с тобой побеседуют! Ты же знаешь — сукам смерть! Ты сам этот путь выбрал! — сказал старлей — НКВДешник, намекая Фескину на его измену «воровской вере».