Я люблю тебя, Калькутта!

Нас провели в довольно большой круглый зал, где представили седовласому джентльмену с пледом на плечах — г-ну Сенгупте-старшему. На стенах висели старые фотографии, рисунки, а также картины — работы самого хозяина. Он — профессиональный художник довоенного еще поколения, окончил художественный колледж при англичанах, а сын пошел по его стопам. Картины у него неплохие, в духе старого, начала века, европейского реализма — портреты, пейзажи, жанровые сценки, вполне профессиональные, но скучноватые. Впрочем, в последних по времени, совсем недавних работах он слегка дрогнул и начинает «разлагать форму>. Но самое лучшее, что у него есть, это настенные (не повешенные на стену, а часть ее, горельеф), ярко раскрашенные, в народном духе фигуры Рамы и Ситы, девушки с кувшином, колесницы Сурьи и т. д.

Уже стемнело, и после традиционного чая мы собирались откланяться, как вдруг хлынул дождь, настоящий бенгальский ливень — сплошной гудящей стеной воды, с громом, с синими молниями. Джудхаджит предложил переждать — когда соберутся все в школе, нам дадут знать. А старик, улыбнувшись, прочел нам на бенгали стихи Тагора. Джудхаджит с грехом пополам пересказал их на английском. К своему удивлению, вернувшись домой, я сравнительно легко обнаружил их в томике Тагора, в хорошем переводе. А. Эфрон; по-видимому, эти стихи очень популярны:

Дождь идет стеной сплошною…

Горе бедному скитальцу, горе страннику с сумою!

Завывает, стонет ветер…

Кто в такую непогоду на призыв его ответил,

С ночью встретился слепою?

И мы остались. Снова пили чай, старик рассказывал удивительные вещи о 20 —30-х годах, о деяниях Ганди, о поездке в Англию, о бенгальской деревне — тогда и теперь. А ливень все так же ровно и мощно шумел за окнами. Потом внизу послышались голоса — пришел секретарь барасатского ИСКО: люди собрались, ждут. И мы поехали сквозь стену дождя, во тьму.

В Мирхати уже давно проведено электричество, но его отключили по всей округе, и тьма стояла первобытная. Мы подъехали к какой-то темной хате, и, спотыкаясь и скользя по лужам, поднялись на террасу. В темноте ощущалось присутствие многих людей (потом я узнал — около двухсот). Если бы не дождь, то все проходило бы на открытом воздухе, но он лишь усиливался, шлепал по ветвям пальм. На террасе в полной тьме начался импровизированный концерт — пели песни Тагора, а я с группой добровольных помощников налаживал в пустом классе аппаратуру — проводку вывели через окно и подсоединили прямо к проводам, как уже не раз делалось во время моих скитаний по местам, далеким от городских удобств. Наконец дали свет, и вся братия плотно утрамбовалась в классе, кто не попал — смотрели с террасы, благо, дверей не было.

Мне хотелось просто показать этим ребятишкам из бенгальской деревни свою страну, но так, чтобы было понятно и интересно. И я привез с собой немного экзотики — виды Москвы и Ленинграда, Суздаль, Армению, а больше напирал на совсем понятное: наши звери, птицы, цветы, лес, русская зима, а еще — народные игрушки, черти из Каунасского музея чертей… Через час погас свет, и мы перешли на вопросы-ответы. Удивительно много было вопросов — и наивных, и серьезных: сколько стоит учеба в СССР, что едят советские дети, верят ли они в бога, как поступают в вуз, как учатся мальчики и девочки — вместе или раздельно, имеют ли карманные деньги и, конечно же, как поехать учиться в Советский Союз? Я вспомнил беседу в калькуттской школе имени Ленина, грязный сарай, угрюмое, безразличное молчание детей — маленьких париев, отбросов огромного города, знающих, что они никогда не выйдут из своих трущоб. А здесь дети были другие — более живые, естественные, жизнерадостные, любознательные. Конечно, живется им, наверное, нелегко, но все-таки родная деревня — мать, а не мачеха. И жизнь в деревне сегодня уже не та, что даже десять-двадцать лет назад, об этом говорили и электричество, и школа для крестьянских детей.