Я из огненной деревни

Ну… А теперь я боюсь вставать. Вылезу из этой могилы, поползаю, поползаю, поползаю кругом и снова влезу, на эти мёртвые лягу. А душно! Сколько народу! Воздух такой тяжёлый, кровь та кипит, как в котле. Думаю я, где ж те немцы? Боюсь вставать. Сползу и опять лягу на эти мёртвые.

А потом – пойду, что будет! Пошла, пошла этими кустиками к Щаре. Думаю: «Пойду утоплюсь, лишь бы они не издевались. Всё равно».

Один хлопчик, годков ему, може, шесть – встал, и знал он, припомнил, куда это батьку погнали, – в другую хату пошёл. А они встретили его, в картофельную яму завели… Весь в крови, раненый, а они в картофельную яму завели и добили. А девочка сидела – мать убили, а она – четыре годика – сидела и все просила:

– Мама, хватит спать, вставай, идём додому!

И тоже расстреляли.

Думаю: «Пойду и утоплюсь, лишь бы я не видела этих, их, и ихней смерти».

Пошла. Мне кажется, что иду я, иду… Шла, шла, так ослабела, что зашла аж в Кабаки: вон там деревня, по-за рекой. Зашла, и мне стало – кругом, кругом Щара. Я куда ни кинусь, в какую сторону – кругом Щара. Уже в голове закружение стало.

И думаю: «Пойду топиться». И полезла, полезла и перешла на ту сторону Щары, и помню, что я не утопилась. В какое место попала и как шла? Вроде я на колени становилась и ползла… В колючую проволоку впуталась. Выпутывалась, выпутывалась, еле из той проволоки вылезла…

Зашла я в эту деревню Кабаки, а уже ослабела, не могу. А там, где кустик, где столбик – мне кажется, что это уже немец стоит.

А там на выгоне один домик стоит. «Зайду, думаю, приоткрою двери, спрошу, нет ли немцев…» Зашла я, гляжу: бельё висит. Думаю: и тут поубивали. Я приоткрыла двери, спрашиваю:

– Немцев у вас нема?

А хозяин говорит:

– Нема.

А как увидели, что я вся в крови, растрёпана, наделали крику. Вошла в хату. И пошёл один дядька искать по селу, може, где йоду, бинта.

Пошёл тот дядька, принёс бинта и йоду. А я так напиталась этого духу тяжёлого, что рвало, рвало… Он мне стакан водки дал. Выпила – ничего не помогло. Папиросу дал – ничего. А я вся мокрая, мокрая – во, по ушки, и вся в крови. И боятся дети меня.

Дали матрасик какой-то, детский, я у порога легла. Как мне лежать – вся мокрая, вся в крови. Встала в три часа ночи, ушла.

Ушла. Облава шла, а мне надо через большак идти. Зашла я аж в Мельники, на хутора. Подошла к одной хатке. Так уже ослабела и села на завалинке. Встала тётка рано, я подошла:

– Нема у вас, тётка, немцев?

Говорит:

– Нема. Ну, иди в хату.

Я пошла, а они спрашивают:

– Что, это у вас, може, выбили?

А я боюсь говорить… Посидела я немного в хате и ушла.

Пошла я в лес. Такая мокрая, и холод, и так ослабела – под ёлочкой задремала. Задремала и – немцы идут! Там лесок небольшой. А забирали молодёжь они в Германию тогда. И немцы разговаривают. А там три дядьки, такие вот, как я, бегали, хоронились. И они тоже услышали немецкий разговор, тоже бегут. И слышу я что трескотня, думаю: «Немцы!» Они с той стороны идут, а я с этой горушки, и бегом, и к этому самому дядьке в гумно. Прибежала во двор, а этот дядька говорит:

– Куда тебя деть? Всё равно будет – и тебя расстреляют, и меня. Закрою я тебя в гумне, говорит, уже если найдут – убьют, если зажгут – сгоришь, а може, счастье будет – то останешься.

А там у него гороху накладено вровень с балкою, и так вот отстал от стены, и я под самый низ за тот горох залезла. И уже слышу: немцы по двору ходят, уже, как гусаки, гогочут вокруг этого гумна. А потом двери открываются. У этого дядьки самогонка стояла, целая бутыль, выгнана, на току. Брата его в Германию забирали: он пришёл, взял эту самогонку, пошёл, угостил их, с собой им дал – брата выкупил. И уехали они, не трясли. Так я и осталась.

Осталась. Посидела до вечера, в лес ушла. Целую неделю под корчом в лесу сидела, голодная. Заболела этой… дизентерией. Ползала на четвереньках две недели.

Мать мою и одного брата, что в школе был, застрелили из винтовки, а троих тут, на улице. Пятьдесят пять человек на улице убили, еще и гранаты кидали на них.

Пока немцы не отступили, то мы никогда дома не были…

Теперь у меня трое детей. Сын в колхозе трактористом, два года учился в Слониме. А дочка вышла замуж и в Слониме живёт…»

Дородная, улыбчивая, Мария Скок в отличие от некоторых наших рассказчиц долго входила в тему, останавливалась, набирая духу или утирая слезу. Её добродушное лицо посветлело только тогда, когда мы, застегнув футляр магнитофона, поинтересовались её детьми и похвалили в самом деле очень милую её невестку. Мы и сфотографировали их обеих, таких разных судьбами, родных женщин.

С Евгенией Адамовной Бардун в деревне Низ нас заочно познакомил дед Левон Сидорович Ализар, к которому мы заехали раньше, чем к ней.

Сначала Левон Сидорович рассказывал нам про одного местного прислужника фашистов.