Я из огненной деревни

Она померла. Если б она жила, дак я б ей в глаза сказала. Они собрались да из той хаты ушли, а я осталась одна. Лежу. Темно уже, никого нигде, тишина… А потом открывают хату, и входит Малашка, и мне этак:

– Ты живая?

– Живая, – отвечаю.

– Пойдём, я тебя к себе отнесу…

Меня взяла в дерюжку и занесла Герасимова Маланья в свою хату. Она меня всю ночь, это, глядела. И муж её Миколай. Помер уже он.

А она ещё есть, жива.

А наутро и этот староста приехал. А этот староста был Малашин деверь.

– А что, – говорит он, – живая, осталась ещё…

А ему говорят:

– Ну, и живая. И нехай живёт.

И ещё остались у меня две дочки и сынок. Сыну было семь лет, и он был у сестры. Так и остался. Одна дочка, Таня, с которой я теперь живу, утекла. Под печку спряталась с тёткой. Четыре раза приходили в хату их искать, а они под печкой картошкой пригреблись…

А наутро приехала моя сестра, забрала меня и повезла в больницу. А вышла из больницы, так надо было работать. С детками я так и работала понемногу. Ходила, обвязавши голову. И теперь она ещё болит, двадцать восемь лет прошло, а она всё болит…

И работала я, и поставки все сдавала, и радовалась, что хоть Советская власть пришла и что хоть лягу да сплю спокойно…»

Тэкля Герасимчик заботливая, вдумчивая женщина. В сегодняшних условиях из таких выходят хорошие учительницы, воспитательницы молодёжи. Её заботит дойти до конца, до корней, до причин… Тэкля Петровна была свидетелем обвинения на суде над фашистскими злодеями и их помощниками. На том суде оправдывался староста: «Не я вас убивал, это акция убивала…»

Тэкля Петровна сказала настойчиво, твёрдо:

– Не акция била, а вы!

Девушка в поэзии всех народов мира выступает как существо нежной чистоты. Белорусская песня воплощает её в образе белой берёзки, калины в цвету, розы в утренней росе.

А вот две девичьих судьбы, опалённые огнём смерти. Мария Скок из Павлович и Евгения Бардун из Низа. Мария в то время уже заневестилась, а Евгения была ещё ребёнком, как и Саша Сосновский.

Мария Михайловна Скок начинает свой рассказ рассуждениями.

Есть в её речи нотки гордости. Есть и высокое понимание нерушимости той связи партизан с народом, которая тогда была. Есть и глубокое понимание того, что трагедия села не может быть объяснена борьбой оккупантов против партизан. Сегодня, уже опытный человек, она понимает, что всё дело в коренной ненормальности, бесчеловечности фашизма.

«…Партизанам помогали. И знали, что до добра не доведёт. Но боролись…

Ну что… Нас созвали паспорта менять. Говорят: «Идите паспорта менять». Туда, где крест стоял.

И до этого несколько раз приезжали. И на колени ставили нас, и пугали. И били из пулемётов поверху, и под расстрел ставили, и поджигали, и говорили: «Зарубите себе на носу, что вам от этого не поздоровится». В конце концов приехали и говорят: «Идите паспорта проверять». Пошли с паспортами. Которые помоложе мужчины, тех в сторонку.

А женщин с детьми…

Была изба-пятистенка, нас согнали туда, поставили патрулей и в сенях, и под окнами, с гранатами. И давай по восемь, по десять человек выгонять. И там расстреливать.

Во – этак вот: за одну руку держит, подведёт к яме и в затылок бьёт… Там у них четверо человек было, которые расстреливали, позасучены до сих пор рукава и держат ливальверы в руках. Одёжа на ком была лучшая, дак они снимали и в кучу сбрасывали. С живых ещё, до расстрела. Подведёт к яме и – в затылок. Сто два человека со мной было в той могиле. Из ста двух человек одна. Меня сразу… как выстрелили, то я упала и без чувствия была, а после пришла в сознание… Дак они во – в ладоши!..

Вечерело уже. Если бы это под низом, дак где бы я там встала, а то наверху лежала.

Порасстреливали и в ладоши похлопали.

– Вот, говорят, капут вам!

Я это помню уже. Я уже в себя пришла. Видать, они ещё хотели гранаты бросать, но потом что-то полопотали и ушли.

Ой, что было визгу, стону!.. Так много живых людей задохнулось. Но не было их кому раскопать. И просили: и «спасайте нас!», и «спасите нас!», но не было кому.

А ещё и до расстрела издевались: и вилами кололи, и ногами топтали, и били – ой!.. Дети малые были, дак по живым ногами ходили… А некоторые знали, что немцы яйца любят, несёт которое дитя ему яичек да просит, чтоб не убили. А он как даст ему ногою, дак оно и перекувыркнётся – и с ногами по нему пошёл.

У меня самой четыре брата убили и мать. Залезли под печь, спрятались. Каждому смерть страшна очевидная. Дак они искололи вилами так, что негде было иголкой ткнуть. Под печкой. Это уже доставали оттуда, а не хотела эта детвора вылезать.

Меня и саму вилами искололи. А потом погнали расстреливать. И вот я лежала до двух часов ночи. В этой могиле. Я помню – одну тётку стащила на край, другую стащила, и сама… Я ранена была, у меня крови уже налилось полную запазуху, аж до пояса, и сама ослабела – что от страха, а что – целый день…

Сколько утекали, сколько хоронились!.. Мало когда дома бывали. А на ту беду – дак дома остались.