Я из огненной деревни

Ну, некоторые говорят: «Вот, стоит». Дошло до меня, а он, мой Антон, пошёл к сестре, за семь километров, пошёл молотить жито. А у меня четыре месяца было ребенку. Я так и говорю.

– Когда? – спрашивает он по-польски.

– Вчера, – говорю я (он пошел третьего дня, а я говорю: вчера).

Но нет, не выкинули меня из этого ряда. А потом вызвали активистов, которые за Советскую власть были. Активистов – с семьёю, всех.

– Переходите на ту сторону!

Дошла до меня очередь.

– Активист Кулак Антон Романович! С роднёй переходи!

Перехожу я туда с тем дитём. Стою. К партизанским семьям нас всех присоединяют. А пулемёты так стоят все! Те люди – как заплакали! Всякими голосками, как пчёлы. Они – как косанули! Всё!..

Как косанули по нам, я успела наклониться, и она скользанула. А на мне такой ватник был толстый. Порвало мне пулей ватник и так мясо закатило, что рукой не накрыть. Чтоб ещё чуть – дак она б у меня сюда вышла, пуля. Я лежу живая, и дитя живое. А я так зажимаю его лицом, а оно кричит. Чувствую, что удушаю, сердце болит. И я живая, и дитя живое… Пущу вольнее, оно закричит.

А потом постреляли третью группу.

Что ж, ходит, подымает, которые, може, ещё не кончились… А они ходят с пистолетами и добивают. Дошёл до меня, слышит, что дитя кричит, а на меня он не подумал, что я живая: волосы у меня понесло и платок, и тут кровь… В дитя это бахнул, и мне пальцы прострелил. Как держала я его за головку, так и мои пальцы он прострелил. И дитя стихло, кровь на меня, чувствую, свищет на лицо…

А около меня лежала его, Антонова, сестра. Ещё хрипела. Он её поднимал. Она села, и так он её дострелил. И пошёл от меня – дальше и дальше, и всё достреливал.

Лежу я, лежу, а тут уже дышать нечем. Тут на мне кровь, и завалена я вся людьми, своею семьёю. И не могу дышать. Потом слышу: машины отходят, отходят все…

Ну, встала я. Стали люди подходить, те, посторонние, не расстрелянные. Глядят: лежат люди пострелянные. Стали плакать некоторые. Тогда я давай подыматься. Поднимаюсь – и не вылезти: вся завалена, вся в крови…

И маму мою убили, и сестру убили, всех, всю мою родню. А на утро что? Переночевали – как корчи. А я зашла в одну хату, мне немного закрыли эту рану, перевязали да говорят:

– Иди, Марья, а то через тебя и нас немцы убьют.

Ну, то я из этой хаты в другую иду на ночь. Ночь переночую, говорят:

– Иди уже в третью хату, а то, говорят, мы боимся.

Так я три ночи проходила, а на четвёртую он пришёл, и уже я это… И завёз он меня в больницу, в Слоним.

Завезли меня. Что ж говорить тем немцам в больнице?

Но завезли такой кусок сала, жбан мёду, дак они ра-ады, и положили. Как только приехала, а они меня, раз-два, раздели, руки перевязали, плечо забинтовали – и в больницу.

Лежу одну неделю, другую неделю, и всё приезжают в больницу и всё допрашивают, кто какой.

Ночью забирают и расстреливают. Страшно, страшно!.. Страх меня взял, и я наказываю: «Приезжай, забирай!» Дойдёт, думаю, очередь и до меня уже.

Он приехал.

Ещё перед той ночью, что я ночевала, привезли девчину из Голынки. И в больницу приехали её брать – расстреливать. Но как-то ей связь сказала, и она утекла из больницы. Ой, как поднялась та больница уже! На ту дежурную!.. Хотели её повесить или застрелить, что она упустила, чтоб та утекла.

А потом, на другую ночь, лежал военный раненый, наш военный. Он все ко мне приходил, расспрашивал. А я боюсь говорить. Но он – ну, ни шагу от меня. Всё: «Тётка, так как там партизаны?» А я ему говорю, а сама боюсь, ведь кто его знает…

А потом я приехала до дому, и он приходит: утёк тоже. Дали ему всё – и сапоги к больнице принесли, и ушёл из больницы. Через две недели приходит он:

– Ну вот, а я, говорит, уже в партизанах!

Приехала я из той больницы – ни топить, ни варить, ни одеться. Завёз меня Антон к сестре, за семь километров, и была я там до самого апреля месяца, там лежала.

Вместе со мной тогда убили восемьдесят шесть человек…»

Деревня Василевичи. Партизан тут не было. Их стоянки были на правом, лесистом берегу Щары, а сюда, на густо заселённое левобережье, они приходили только ночами, как в зону действий и обеспечения. Добираться до партизан, вступать с ними в бой оккупантам было непросто. Тут, как и в других местах, они пустили в ход дьявольскую тактику: обвинить во всём население, вбить клин между мирными жителями и партизанами.

Оккупанты приказали по всем щаровским сёлам под угрозой смерти не пускать партизан в хаты, не давать есть, не разговаривать с ними. Но разве может мать не пустить в хату сына, жена – мужа, сестра – брата да и просто – своего человека? Не может, разумеется, пока не перестал человек быть человеком. Таким образом, оккупанты создали ситуацию, в которой все люди становились виноватыми только потому и только за то, что они – люди.

Послушаем, как тут проходила кровавая «акция».

Рассказывает Мария Фёдоровна Сосновская:

«…Ну, вот это перед колядами приехали до нас сюда убивать нас, в среду. Когда это было – я не знаю, я неграмотная.