Я из огненной деревни

А уже надо идти. Не-е, чем уже тут попадать в руки совсем, на какую висельницу, то лучше идти. Идём мы. Идём вдвоём. У неё ребяты с нею, и мы идём. Она меня под руку подвела немного, потому что я уже не могла: от того, что ребёнка оставила… А густо-густо кони так идут, один за одним, сани за санями. Которые люди идут, которые едут. Коров ведут. А нас на сани никто не берёт. А я уже сани подпихиваю – участница!.. (Смеётся.) А Лидиных ребят на сани тоже не берут… А немцы, а полицаи напротив нам едут да едут. Они всё едут, густо-густо, а мы напротив… Приехали туда, под Байдино под наше, нас останавливают:

– Что, вы – прочищенные?

– Прочищенные.

– У вас нет партизан?

– Нет.

– Ну, то езжайте.

Повернули мы. Они отсюда, а мы – так в деревню. А сугробы! А снег!.. Выехали на озеро. Мария Колдубей нам в лицо говорит:

– Из-за вас нас застрелят. Вы с нами не ездите.

Они поехали на ту сторону, а мы – сами не знаем куда… С этой молодицей, и двое ребят уже. Ну что ж. На мне был полушубок, а на голове – так уже, знаете, без памяти – белая простыня. А снег!.. Я говорю:

– Ну, Лида Ивановна, останемся мы тут в снегу в этом!

Уже вечереет. Подошли под Веруселимку, сели. А девочка эта спать хочет. Мальцу было лет двенадцать, а девочке – лет десять. Сели мы так вдвоём, с ней рядом. Тогда эту девчонку… А она только что её переобула, сняла какие-то там валенки, а ботиночки обула. Я эту девчонку – голову к себе притулила, а она – ноги. И тогда этот мальчик сел в кучечку. Простынёй – я сняла с головы – накрылись. А мы это пришли к озеру, надо через озеро, лес у нас тут недалеко. Ну, и сидим. Сидим. Эта девчонка дремлет, а она её под бока бьёт всё. А, знаете, – на снегу и не простудились…

Встали потом – пойдём через озеро. Все мокрые, а потом обмёрзли, идёшь, и шумит всё на тебе. Она за руку эту девочку, а мальчишка идёт. Через озеро прошли – там лесок неширокий, а там – лесник живёт. Пойдём к леснику к этому уже. Идём по лесу, а немцы как кинут ракету – видно-видно! – стоим на месте. А потемнеет – дальше идём.

Пришли, а тут уже байня его недалеко, пойдем в ту байню, потому что в хате, може, немцы, мы ж не знаем. Стояли, стояли – уже совсем стемнело. В байню пошли. А сами – всё мокрое. Господи, не надо и говорить, какое горе!.. (Плачет, а соседка, чтобу спокоить её, спрашивает: «А в чью же байню?» – «В чью же, – отвечает она, – в лесникову».) Глядим, лежит охапка дров. А я и спичек купила, летом, в троицу ещё, и так в пиджак зашила. А это ж уже когда было – зимой, и всё я эту коробочку носила. И затопить байню нам как раз, дрова есть. И как раз в окно лесниковой хаты – наши двери. «Ну что ж, – говорим, – если только немцы, а мы затопим, то уже ж недалеко…» Но так дал бог, что не было у них немцев. У лесника. Ну вот – затопили. Я эти двери закрываю. Ребята на земле позаснули. Дрова не горят. Я глазы испортила, глазы мои дым ест. А дрова эти только тлели. Немного они грели эту байню. Дрова истлели, и дырочку мы такую оставили, чтобы шёл дым. Ну, потом ребят на полок с земли перетащили, она около них, а я так на каменку, она тёпленькая была, легла на каменку, вся мокрая, и заснули мы.

Ну, а назавтра, дал бог, что снежком обкидало эту байню. Надо ж уже нам вставать, идти к этому человеку. Я говорю:

– Лида Ивановна, если немцев нет, то мы дырочку эту откроем – и видно будет, что следов нет, что они не ходили.

Сидели, сидели, глядели, глядели – нет… (Плачет.)

Ну, пойдём. Правда, немцев нема. Там Анюта в сенях сидела, этого мужчины сестра… (Плачет.) Налили нам миску щей и картошки. Може, три дня не евши были. Какой-то горох был: Лида немного гороху взяла, ребята там жевали.

А в Скарбунах уже они поубивали баб. И уехали из Скарбунов. А у меня глазы саднят, слезятся, не вижу ничего. Пришли мы в Скарбуны. А там девки плачут: молодых не убивали, а только старух поубивали. Тогда попросила я мыла. Мне дали, и я промыла глазы. Пошли мы уже в Вератино. Пришли в Вератино – у брата моего только так вот шатаются ставни. В хату я вошла, а там – никого, пусто: всех поубивали… Ой!..

Ну, что ж… А у меня ж, мой сынок, сердце бьётся: один ребенок, глаз во лбу, и тот остался там… Витя. Теперь я увидела б его – поцеловала б только – и всё… И не страх… мне… (Плачет.)

А ейные ребяты с нею.

И я пошла одна. Иду и не знаю, куда иду… Иду в Горбачёво. Пришла, встречаю одного человека. Он говорит:

– Не иди, Семёновна, там теперь как раз «пурим»[47] идёт. Никак не иди. Попадёшь, там теперь самая расправа идёт…

Пришла я в сосняк и стою. А что ж я выстою?..

Потом сестру свою встретила. Сестра моя родная, умерши уже. Я ей сказала, в какой хате мой хлопчик. Тогда она пошла, взяла хлопчика и опять назад. И так, дал бог, что немец ничего, – как стоял часовой, так ничего ей не сказал, и она прошла мимо. Как увидела я сыночка – ну, теперь всё!..