Я из огненной деревни

Тут во яма была, и там яма была. Сами себе люди копали ямы. А потом автоматом провели.

Семьдесят человек было там. Когда мы из лесу вернулись, то выкопали их, перевезли на кладбище.

Вопрос: – А как вы по лесу с подругой вашей, с детьми вашими ходили?

– Ходили, сынок мой, ходили… Всё расскажу. Канашонки от нас недалеко. Прибегает мой хлопец старший. Вечером. Ему только пошёл шестнадцатый годок, и его в партизаны приняли. Говорит:

– Мама, немец в Канашонки пришёл!..

Он теперь похоронен аж в Алитусе. И звали его Женя. Женя Иванов Егорович. Дошёл он аж до Алитуса, и там убили его. Я уже два раза на могилу ездила…

Ну, а тогда сказал сынок мой:

– Мама, немец в Канашонках!

Тряпки мы свои собрали. Запряг он коня и завёз в лес, в болото. Мы с подругой Лидой землянку выкопали, в землянке этой неделю сидели. А с харчами-то как? У нас была картошка закопана. А снег же был! Ночью ходили мы картошку ту из ямы доставать. Варили её там. А потом собрались ночью, пошли проведать в деревню. Никого нема. Мы вдвоём пришли с Лидой в деревню. Ребят у неё двое, и у меня – один мой, Витя. Детей в землянке оставили, а сами пошли. Ходим по деревне. Никогошеньки нема, только один… Ну, как это? И по-нашему, и по-вашему – бык. Большой, большой бык, и с цепью. С цепи сорвался. Поглядела я в хлев, там у меня оставались овечки. Никого нема. Хата – цела. Мы поглядели и пошли. Ну, а завтра, решили, пойдём ещё раз домой. Уже с детьми. Никого нет – не будет немцев.

Переспали мы ночь в землянке. Какой там сон на сырой земельке? У нас же там ничего не было. От, може, тряпка была какая. А раненько выбрались и домой.

У неё там хата была, такая маленькая. Фельдшерская вошебойка была, а она, Лида, потом приехала из Витебска и там жила. И супу наварили мы какого-то. А потом глядим: снег белый-белый, и видно, что люди так идут – как тёмная хмара, человек от человека, как вот от этой стенки до этой. Ехали дорогой, а потом тут у нас озеро, да и по озеру идут – плотно-плотно!..

А мы только что вошли в хату и уселись. Если б нас застали там, в лесу, в землянке – так бы нам и всё было.

Мы как сидели в хате, так и суп наш и всё осталось. А ребята эти голодные. Мы уже и есть не хотели. И сидим…

Входит полицай. А у неё были галоши, мокрые, положила на загнеток просушить. Он галоши берёт и за пазуху. Мы ничего не говорим. Ага. За пазуху положил, а тут сейчас входит немец.

– Матке, матке, матке!.. Партизан у вас есть?

– Нет у нас партизана.

– А вы, – говорит он чисто на русский язык, – вы уже прочищенные?

А мы сидим и трясёмся: и у неё сын в отряде, и у меня…

Так они в лес и ушли от нас.

А этот полицай испугался, как немец пришёл. Запахнул немного эти галоши. А мы уже молчим.

Потом глядим в окно – оттудочка едут наши люди. На возах с детьми бабы, старики… Они уже это прочищенные. Идут, идут… И кони, и коровы, и люди идут. А я говорю:

– Ну, Лида Ивановна, и мы пойдём вместе.

Мой хлопчик так заболел, кровавым поносом. Нужна горячая еда, а он не мог без горячей. Так ослабел. А ейные, Лидины, здоровее ребяты. Держу я этого своего за руку и не знаю, что с ним делать… Тут идет одна, Анюта Степаниха. Она где-то там в Латвии живёт теперь. А я веду малого и говорю:

– Анютка, возьми моего Витю. Може, моя жизнь тут останется. А я, говорю, пойду, куда мои глазы глядят. Люди прочищенные идут, и мы сзади за ними пойдём, как прочищенные. Лида идёт с ребятами своими, а мой валится…

А у неё, у той Анюты, значит, дочка была, девка годов шестнадцать. И этот мой партизан, Женя мой, и эта девка – они, как в школу ходили, то они подруживали. Это Клавдя она, дай бог ей много лет жить и сегодня! Как я так сказала её матери, то мать ничего не сказала, а Клавдя эта подошла, моего Витю за руку и повела в хату. У него кровавый понос был, уже он идти не может…

А снег!.. А куда ж идти? Неизвестно. А я подымусь – да об землю: дитя – один глаз был во лбу, да и тот здесь остался… Она, правда, моя подружка Лида, меня под руку:

– Как-нибудь шагу прибавь, как-нибудь шагу прибавь!..

И мы сюда вот… Отсюда улица как раз, той улицей нашей и – на большак. Оттуда немцы едут и едут на конях. И шкафы, и свиней, и овец везут из-под Старины. Старина горит, и Кулешово горит – всё, всё горит!.. А мы отсюда уже напротив плывём.

А из нашей деревни да был полицай. Ну, не полицай, но он тоже был не советский человек. Я только его и боялась. Так меня тут никто не знает, а он знает. Ну, думаю, если уже он встретит меня, то мне не жить…