Я из огненной деревни

Назавтра раненько, когда мы приехали в Слободу из Петрикова снова и попросили Алену Ивановну на лавочку перед хатой, мешали нам петухи, собака и воробьи. Прямо жалко, что в нашей бумажной передаче бабушкиного рассказа не осталось этих «помех». На магнитофонной ленте они, понятно, есть, – то кукареканье раз за разом, такое обычное и необычное: то ленивое, на всякий случай, позвякивание собаки на соседском дворе, через улицу, обеспокоенной присутствием нашего «газика» около их плетня; то сытое чириканье воробьёв в росной солнечной листве вишняка. А уже и на магнитофонной ленте нету ни солнца, ни росы, ни запахов богатого, спелого лета. Такого не уловит, не передаст как следует и фотоаппарат.

Потому что мы приехали сюда ещё раз, чтоб прежде всего снять бабусю Алену. Для старухи, которая всё ещё хозяйка, было уже не рано: она уже копалась во дворе. А внучку, молоденькую учительницу, бабусе пришлось будить. Разбудила. И сама приоделась, и Вале сказала принарядиться. Опять то же, народное: надо так надо. Пожалуй, что и совсем не думая или хоть не слишком задумываясь – а увидит она когда-нибудь те снимки или не увидит, будет знать или не будет, что ж там они, эти люди, в той своей книге напишут.

Бабуся – из тех будто суровых с виду, однако справедливых и добрых женщин, неутомимых работниц, от которых жизнь светлее. Об этом говорит и вид её, выражение глаз, суровое, мудрое и доброе, глаз, таких уже усталых, которые так близко смотрели в глаза смерти…

Сколько раз умирает мать, у которой на глазах убивают детей?

Ну, а Валя, она оказалась утром весёлой девчиной, которая просто не знает цены, значения, содержания того, что пережили её самые близкие, не знает, какое отношение имеет то страшное к её молодости.

Нам было немного тревожно, что вчерашний рассказ Алены Ивановны мы могли, чего доброго, записать не очень удачно, а, с другой стороны, просто хотелось, чтобы старуха рассказала, уточнила, прояснила то да сё на свежую голову. Мы попросили её осторожно. Бабуся, возможно, и не спала совсем, растревоженная поздно вечером, или спала не так и не столько, как обычно, но согласилась она и рассказала, увлёкшись, всё ещё раз – и, в самом деле, более стройно и точно. Два рассказа её, снятые с магнитофона на бумагу, сведены нами в один, с нужным сохранением всего главного.

Последнее, что нам сказала Алена Ивановна, не было ответом на наш какой-нибудь вопрос. Это был голос её души, очищенной страданиями, короткое и ясное решение горького, настойчивого раздумья. Маленький мальчик, который – под обстрелом взрослых, отлично вооружённых и обученных убивать – бежал, катился глубокой бороздой, вновь, который уже раз за тридцать лет вернулся в сердце матери, ожил перед её глазами…

«…Я это подумаю, так мне страшно…

Я жила в те войны, как те войны были. Уже немолодая. Ну, то свиней берут, то что… От зверя, так хоть удерёшь, на сосёнку какую, что ли. А это ж человек. Человек человека найдёт, где учует.

Ой, что уж это! – это же не война была, а прямо так… Ну, тот, что на фронте, ну, того человека убьют, – дак он всё воевал, ведь правда? А дитя-то бедное? Хлопчик, он же, бедный, нигде не был. Также убивали… Это дитя маленькое бежит, – за что ж его? Оно ж маленькое, оно ж дитя, оно ж катилось, как то яблочко… А они – бьют. Искры скачут!..

Что это, что это за такое было у них – я не знаю.

Это звери были, а не люди. Это не люди были, это – звери были…»

…Тяжело мне было под землёй

«…Иванова Акулина Семёновна, 1908, белоруска, отношение к семье – мать. Проколот язык 2 раза, съела песку горсть и бита в голову, но выжила и вылезла сама из ямы, где была».

Это – из «Списка погибших семей от руки германского фашизма жителей д. Рудня, Руднянского сельсовета». Подписано «Комиссар парт. отряда им. Чапаева Дроздов. 8.VIII.42». Примечание, сделанное через четверть столетия: «Подлинник списка в партархиве ЦК КПБ, фонд 3904, вязка 1, дело 1, опись 1, лист 15».

Нами этот документ замечен в фондах «Музея народной славы» в Россонах Витебской области.

«…Допрашивали, били их там. Они все иссиненные были. Убили большего мальчика, потом младшего на руках, потом её – третью. А из ямы она вылезла сама. Почувствовала, что немного песку наверху, почувствовала, что она вылезет, и стала ногами шевелить, шевелить – и выползла из ямы. Но дальше она идти никуда не могла. Так и лежала около ямы. Она боялась, что, може, немцы в деревне, да она уже и не могла идти. Потом привели её к нам, положили на пол. Рвоты у неё стали такие сильные: просто зелень и песок…

А на другую ночь обратно немцы вернулись к нам. Экспедиция явилась. А у неё сознание потеряно, она стала кричать… Дождь такой был в ту ночь! Собралось в нашу хату полно людей. Она кричит без памяти: «Ай-ай-ай!» А мама и я успокаиваем её, что не кричи – кругов немцы. Зажимаем ей рот.