Я из огненной деревни

«…Людей, значит, гнали в хату – в мою. Я раньше их вошла в хату свою, первою. Двое детей со мной было, мальчику три года, девочке восемь месяцев было. Я вошла в хату – вижу, что плохо. Я ударила в окно – оно вылетело. Я детей высадила за окно.

Вопрос: – А они ещё не окружили хату?

– Они ж ещё гонят только. Вижу, что уже людей гонят. Куда гонят? Я ещё не знаю, куда гонят. Детей бросила в окно и сама отползла вот так, как до дверей…

Я лежу, двое детей со мной. Гляжу и туда, и туда. А Збышин горит. И люди в моей хате… Что ж это людей не слыхать, а стрельба в моей хате? Ага! – они людей убивают… А я уже припала к земле, и мне ничего не слышно.

Лежала, лежала – прилетает самолёт. Этот самолёт начал надо мной кружиться. «Ну, теперь убьёт меня!..» Гляжу на него из-под полы.

Ну, когда самолёт этот пролетел, прилетели аисты. Вот тут, видите… Гнёзда ж горят ихние. Дети горят! Они так: зах-зах-зах!.. Надо мной летают. Може, они не надо мной, а мне кажется, что надо мной… Эти дети… Сгорело гнездо их, где и теперь оно, только было поближе…»

Тут мы невольно смотрим в окно – на символ мирной домовитости, который неподвижно белеется ещё несмелыми аистятами на высоком гнезде – над зеленью яблонь, вишен, берёз.

«…Ну, эти аисты полетели, – рассказывает дальше старуха, – прилетают вороны. Чёрные, чёрные!.. Ну, думаю, это меня есть будут!.. Опять – вниз-вверх, вниз-вверх! Летали, летали и эти улетели.

Сейчас приезжает на лошади тот, который добивал. Видит, что человек живой – добивает. Я глаза приоткрыла и тихонько гляжу на него… А дети мои не шевелятся, спят. Заснули.

Може, шагов десять не доехал, повернулся и уехал…

Я лежала до самого вечера. Вечером девка стала плакать, маленькая, восемь месяцев. Я говорю: «На, дочушечка, грудь…» Зашумели машины и ушли. Я думаю: «Подыму голову». Так сейчас же машины стали. Вижу: они из машины увидели, что в жите дети спрятались: мать с отцом и четверо детей. Остановились и поубивали. Там другой человек поднялся поглядеть – они и того, убили. Доехали до него и убили.

А я лежу.

Выстрелы прекратились. Дети плакать начали. Я поднялась и пошла в лес…»

Миколай Павлович Ходосевич, теперь мужчина в самой зрелости, тогда тринадцатилетний малец, который видел фашизм так вблизи, – свежим, чистым взглядом ребёнка, который уже многое понимал почти по-взрослому.

«…Остановили меня на улице: «Иди на собрание!»

Ну, я и пошёл. Пришёл, тут мужчины были уже согнаны все. Ну, и за меня – и сюда. Потом погнали нас по улице. Там был сарай, вернее – гумно. Гнали немцы и полицейские. Тут, чёрт их поймёшь, форма немецкая, и в русской, в гражданской.

Ну, потом выстрелили в стреху трассирующими пулями. Стреха загорелась.

Вопрос: – А что люди меж собой?

– Ничего не говорили. Тут был у нас один, Шумейко Андрей, его тоже сожгли, так он, видите, по-немецки хорошо понимал. Он и говорит: «Будут нас сжигать». Слышал, как они по радиве… Сидит один с наушниками говорит. Так он и слышал, тот Науменко, и говорит: «Счас нас погонят в то гумно и жечь будут».

Когда загнали – сразу запалили. Ну, кое-кто живьём выскочили. Были боковые ворота, их, значит, обвалили, ну, и стали выскакивать. Ну, а я, – там было, где зерно сушить, называлась – ёвня[41], – я попал туда, и сидел, пока уже шапка на голове не загорелась. А брат мой раньше выскочил. Он встаёт выскакивать, а мне кричит: «Ложись!» Я около него и лёг. Его убило, а меня ранило, метров восемь не больше от хлева. Ну, потом это я и лежал. Стрельба была сильная: не разобрать, дождь или стреляют. Крик, шум!.. Стала стрельба утихать. Пошла проверка. Вот они когда подошли повторно ко мне, я ничком лежу. Они, значит, стволом под правую бровь подняли меня. Вот так, как на руки на вытянутые. Что-то по-немецки геркнули, опустили. Подумали, что я убит.

Ну, а что вот так раненые кричали, дак тех они добивали.

В часов девять они уехали. А ранили меня, значит, в час дня. Я поднялся – солнце уже заходило. Я пошёл по улице, к своему дому пошёл. На улице убитые, в домах – кто сгорели; дома у меня тоже никого. Стемнело. Ноги мне стало подтягивать, раненные, кровью сошёл…

Вопрос: – Так двери, говорите, мужчины выломали?

– Ага, как только гумно запалили, значит, и выломали…

И один ещё мужчина был. Девочка у него была, года два. Она вот так ручками как взялась за шею, спереди, так он её и вынес. Она и теперь жива…»

Что жива она и сегодня, что она будет жить, непобедимо повторяясь в других девочках и мальчиках, – об этом радостно думать, глядя на того ж Миколая Ходосевича в толпе, где рядом с ним – племянница Галя, молодая мама, а на руках её – одно из тех бессмертных повторений – сын.