Я из огненной деревни

Не надо завидовать Миколаю, его золотым рукам, его рачительности, его счастью. Хоть дом и в самом деле, как игрушка, как какой-то сказочный терем. Такая красота, может быть, не однажды снилась осиротевшему, угнанному парнишке, который после той напасти, так же как и брат Василь, не мог жить даже у замужней сестры в Сухиничах. На каждом доме были вывешены списки его жильцов. По этим спискам полиция проверяла людей и хватала всех, кого не было в списках, а хозяев карала за всякого непрописанного высылкой, смертью. Долгими осенними ночами скиталось дитя по кустам. Зимой зашивалось в сеновалах и гумнах. У несчастного сироты не было дома с дощечкой, на которой можно было написать имя. Гонимый угрозою смерти, забрёл Миколай аж под Волковыск, притаился там пастушком. В ту пору бездомности, бесприютности, жуткого одиночества, как мог не видеться ему во сне свой дом. Может, именно тогда опалённая кривдой и горем фантазия и нашла формы и краски этого сказочного расписного дома. Своего – назло врагам – беспечного, уютного гнезда.

Старший брат, Василь Антонович Кая, также осел в Сухиничах и живёт в обжитом, как старая крепкая борть, доме. Аккуратность в хате такая, что боязно ступить. Кухня чистюсенькая, белюсенькая, как аптека. Исправному каменщику из межколхозстроя, видать, нравится эта сверхаккуратность. И он в тот жуткий день удирал от смерти и за долгие годы беспризорности испытал вдоволь отвращения ко всему неразумному, беспорядочно грубому и грязному, что может нести лихолетье.

На крыльце стоит мальчик – сын Василя, тоже аккуратный, досмотренный, уверенный в себе подросток. Он улыбается и не отводит взгляда, когда один из нас хочет его сфотографировать.

«Калi ласка[40], снимайте, – говорит нам его улыбчивое лицо, – снимайте, я нравлюсь не одним вам, незнакомые люди, ну, что тут плохого».

Когда мы в колхозной кузнице попросили Миколая Каю оторваться на минуту от наковальни, на которой он наклёпывал накладки на тормозные колодки для трактора, оторваться и пойти на какое-то время с нами, он, Миколай Антонович, добродушно усмехнулся и послушался. Что ж, запишите, если это надо.

Кто-то из его друзей по работе поинтересовался:

– Куда ты?

И кузнец ответил со своей простодушной усмешкой:

– На повышение!..

Збышин

1

Местные люди, на могилёвский лад, говорят Збушин, а не Збышин, как значится эта деревня официально. Большая деревня, свободно разбросанная по привольным пригоркам десятк ами редких домиков в садах.

Июньский полдень, солнечный, но с выразительными намёками на близкий перелётный дождь. На зелёной поляне возвышается несколько старых лип. На солнце и в густой тени шумит многоцветная праздничная толпа. Самодеятельный духовой оркестр время от времени старательно выдувает польки, краковяки, вальсы. Но танцев нет. Продаются напитки, мороженое, книги. Малыши бегают с цветными шарами на ниточках, шары и летают, и лопаются – на звонкую, щебетливую радость. Старые люди то идут ещё от хат, не спеша собираясь на праздник, а то уже встречаются с соседями, односельчанами и из соседних деревень, с приезжими земляками – из районного Кировска, из Бобруйска, из областного, как тут говорится, Мугулёва. Пускай себе нынче отовсюду недалеко, а всё же встречи близких бывают не очень частыми. Всё торопимся, браток, куда-то всё бежим… Молодёжь как молодёжь, ведёт себя или малость бездумно, или просто весело, прохаживаясь стайками, однако же и сдержанно. И танцев нет, и песен не слыхать, и краковяки звучат неуместно.

Что ж, если бы не памятник на окраине поляны, на лёгком пригорочке около огородов, да чтобы не знали люди, что их собрало, можно было бы считать, что веселья здесь маловато. А некоторые даже и плачут…

Сегодня тридцатая годовщина того ужасного дня, когда весь Збышин был расстрелян и сожжён. Сегодняшние дети и молодёжь – это поросль, которая поднялась на кровавых пепелищах оттого, что немного збышинцев, теперь уже и в зрелом возрасте, и старых, вернулось когда-то из партизанских отрядов, с фронтов, из неволи, из эвакуации. А ещё меньше людей, очень и очень немного, чудом спаслось от фашистских карателей.

Здесь, в толпе, нам их по одному, по два показывают – людей с того света, из-за той черты, что 21 июня 1942 года пролегла огнём и кровью между былой и сегодняшней мирной жизнью.

Мы просим этих людей, то одного, то другого, пойти с нами в хату подальше, где не слышно будет праздника, и рассказать о том, что было. Они идут охотно, может, и потому ещё, что здесь, в толпе, их не успокаивает сегодняшний солнечный день, а хочется, больше чем когда, говорить о прошлом.

Недалеко от поляны, где сдержанно гудит праздничная толпа, над Збышином, на обгоревшей липе, возвышается гнездо аиста. Аистята ещё не летают, – они белеются на гнезде, их издалека видно.

Видно их и через окно той хаты, где на столе, который застлан белой скатертью и уставлен цветами, тихонько шумит наш старательный магнитофон, перед которым степенно сидит Софья Пименовна Скирманд, полная и спокойная семидесятилетняя старуха.