Я из огненной деревни

Когда глаза Сымона Каи посматривают на слушателя рассеянным, невидящим взглядом, а на губах блуждает беззаботная улыбка ребёнка – делается холодно. Наконец – выражение скорби на лице, и собеседник может вздохнуть с облегчением – ничего, он ещё ничего… Удара, который пережил этот человек, не смогло стереть трудолюбивое мирное время. Так и не поправился когда-то заботливый хозяин. Окончилась война, а он всё скитался по чужим деревням – ни нищий, ни работник. Как-то набрёл на это своё занятие… Ремесло? Заработок? Наказание или плата за то, что уцелел?..

Не вернётся уже Сымон Кая с того рубежа жизни и смерти, на который бросила его хмельная ночь со свадьбой в Сухиничах и утро – с немецким оцеплением в родной деревне. Не поддастся он искушению мелких житейских хлопот, не усмехнётся людям так пытливо, приветливо и весело, как его соседка, бабка Мокрина Ивановна Ковальчук.

Живёт колхозная пенсионерка Мокрина Ивановна рядом на хуторе одна, но огород завела, как на добрую семью, – тут и картошка, тут и фасоль, тут и мак. Копается бабка Мокрина в огороде, как чародейка-травница на Ивана Купалу. Бушует у бабки Мокрины огород, как будто хочет удивить её городских детей да внуков, что вскоре приедут сюда на бабкины лакомства.

Бабка Мокрина ростом маленькая. С головою скрывается она в маках, а высокие хлеба, что охватили её хуторок, называет то ласковым словом «жито», угадывая связь этого растения с понятием «жить», «выжить», то, на русский лад, величая жито своим словотворчеством – «рошч».

А «рошч»-то эта даровала жизнь и ей, и её детям.

Тогда, в июле сорок третьего, Мокрина Ковальчук повела своих пятерых детей в жито, нырнула в житную густоту и пропала на несколько дней, как куропатка с выводком.

«…Как раз сегодня то самое число, как и тогда, когда нас били.

Моего звали Змитрук. Его убили, моего мужика…

Детей это я разбудила старших, а потом говорю себе: «Сбегай к соседке». Соседка была старше, ей было шестьдесят лет. Я побежала к ней и говорю:

– Тётка, уже немцы ставят цепь! Надо утекать.

А она говорит:

– Надо что-нибудь спрятать.

А я говорю:

– Ничего нам не надо, вот убегаемте. Бежимте в рошч или куда…

Но она не слушает и сыну своему говорит:

– Ты, сынок, утекай, а я буду прятать что-нибудь.

Прибежала я домой, а мои дети в сенях стали и говорят:

– И тата ушёл, и мама ушла, мы уже думали, что вы нас бросили.

Взяла я четверо старших, а маленькая спала на кровати, так я себе думаю: «Пускай спит». А потом вернулась я:

– Нет, говорю, будем, дети, погибать все вместе.

Взяла я ту девочку, и пошли мы в жито. И сидели мы в том жите один день, сидели другой день. Немцы ходили по полю, кричали, а мы всё видели… Хлопец один мой говорит:

– Я есть хочу.

А я говорю:

– Ешь жито!

А он говорит:

– Я тебе не ворона, жито клевать.

Чем я их кормила, говорите? Ничем не кормила, сидели, и всё. Я тогда, може, пять дней не пила и не ела, так перепугалась… Всё побили, всё попалили – даже и вороны не каркали.

Такой был страх…

Только вечером пришли, на пожарище поглядели. Всё у нас погорело, ничего у нас нема.

Мой муж раньше меня из дому ушёл, и там его убили. А я с детьми осталась…

Никаких женщин со мною больше не было, только сосед наш жив остался. Полазит он по житу, по люпину коленками, поищет и говорит:

– Нема моей ни матери, ни жены, ни деток…

Но теперь его нет: он как ушёл на фронт, так немцы его и убили. Звали его Юрик Шивилько. Шёл на фронт, так сказал: «Пойду своих врагов убивать». А как ушёл, так и не пришёл…

Двести дворов спалили.

Да так стреляли, так били!..»

Высокой стеною стоит колхозное жито вокруг огорода и хаты Мокрины Ковальчук. Звенят, усердствуют жаворонки над нивою, веселя хлеба: гони соки, зрей на радость добрым людям. Под эту песню вызревания отлегает от сердца у старой женщины, вспоминаются сыновья и дочки, зятья и невестки, внуки и внучки, что живут в городах. Она их сберегла когда-то в жите. Она их ждёт, предчувствуя удивление и радость, что столько добра бабка вырастила одна – чародейка на своих грядах.

Все родители спасали своих детей. Каждый и каждая по-своему. Как кто умел. Если бы описать только те счастливые способы, которые помогали спастись, получилась бы не одна книга мужественной отцовской и материнской жертвенности, которая могла бы сделать честь любому народу.

Страх сковывает, страх губит слабые души, страх высвобождает решительность у сильных.

Антон Кая, степенный, аккуратный княжеводский хозяин, разбудил в то зловещее утро своих сыновей, четырнадцатилетнего Василя и одиннадцатилетнего Миколая.

– Вы, хлопцы, выгоняйте коров. Гоните их, може, хоть вы останетесь жить. А я уже старый… Куда денешься?..

Так запомнил последние отцовы слова Василь. Послушались сыновья отцовского совета, погнали коров в конец села. Там их остановил часовой и выкриком «направо» приказал загонять скотину на крайнее подворье.