«И вновь я возвращаюсь…»

В это время Николай Михайлович почти ничего не писал: чернила замерзали, и их приходилось отогревать на костре. Обмакнутое в чернила перо тоже застывало немедленно, и, прежде чем записать хотя бы слово, перо тоже надо было подержать возле огня. К тому же во время работы с буссолью Пржевальский отморозил пальцы обеих рук, и они теперь болели на холоде, становились негнущимися, словно чужими.

Дрожа от пронизывающего насквозь ветра при тридцатиградусном морозе и с тоской оглядывая пустынное, покрытое снегом пространство, Пржевальский думал: неужели как раз в этих самых местах, на этой дороге их изнурял сорокаградусный зной…

И вот наконец показался Калган. С великим нетерпением ожидая встречи с соотечественниками, поздно вечером, как раз в канун нового, 1872 года, ступили они за городскую черту.

Как же отрадно видеть знакомые лица, слышать из уст их родную речь… Право же, все эти люди, заброшенные судьбой куда как дальше от родины, кажутся близкими…

Здесь Пржевальский оставляет все снаряжение и имущество экспедиции, а коллекцию, собранную за десять месяцев путешествия — около двадцати шкур крупных животных — антилоп, диких быков, аргали, косули, горного оленя и горных баранов, степного волка, кроме того, около двухсот экземпляров всевозможных грызунов и около тысячи чучел птиц, — все это забирает с собой и один поспешает в Пекин.

А деньги, которых он так ждал, и без которых чувствовал себя связанным по рукам и ногам, еще не пришли. Пржевальский изнервничался, не зная, что предпринять и отчетливо представляя бессмысленность длительного ожидания и сидения без дела на месте. С горечью пишет в Россию М. П. Тихменеву: «Вы не можете себе представить, сколько хлопот требует снаряжение при нищенских средствах моей экспедиции. Да и этих-то денег не высылают в срок. Так, например, на нынешний год не выслали ни копейки».

Понимал, конечно: сидит себе какой-то чиновник в тепле, а нужная, необходимая как воздух бумага затерялась среди прочих в его столе. Ему и невдомек, как ждет ее намучившийся Пржевальский за тридевять земель от России…

Будь другой человек русским посланником в столице Небесной империи, а не Влангали, совсем бы плохо пришлось Пржевальскому.

Александр Егорович Влангали, в то время генерал-майор, был по образованию горным инженером, во время Крымской войны руководил в Севастополе оборонительными работами. Будучи геологом, он и сам многократно бывал в экспедициях и потому хорошо представлял, каково это в России ее снарядить, и лучше многих понимал заботы Пржевальского. Из средств русской миссии он вторично ссудил Николаю Михайловичу необходимую сумму и, кроме того, выхлопотал паспорт на путешествие к озеру Кукунор и в Тибет.

Правительственные чиновники, выдавая паспорт, заявили, однако, что в связи с дунганским мятежом гарантировать безопасность путешественникам не могут.

Ну что ж, такое ему тоже приходилось выслушивать. Знал превосходно: рассчитывать следует лишь на себя самого.

Вооружается он на этот раз еще более основательно: куплено пятнадцать револьверов и пистолетов, несколько скорострельных штуцеров и охотничьих ружей. В прошлом году, слава богу, обошлось без стычек, а как будет теперь, еще неизвестно. Говорят, дунгане нападают на все караваны, которые им попадаются, и грабят до нитки… И оружие пускают в ход не задумавшись…

Обоих казаков, прежних своих спутников, Николай Михайлович отправляет на родину, И в деле не очень се бя показали: пока чаю не попьют, ни за что с места не сдвинешь, и без дома истосковались так, что более терпеть, кажется, не в состоянии.

Из Урги по его просьбе выслали двух новых казаков. Одному было всего девятнадцать и звали его Панфил Чебаев, а другого, из бурятов, звали Дондок Иринчинов. Сколько раз Пржевальский будет потом благодарить свою судьбу за то, что послала ему этих двоих… Редкое получилось везение: ведь он не выбирал их, не приглядывался — просто возможности такой не имел, а люди оказались надежные, верные. Таких он видел с собой рядом лишь в самых смелых надеждах. Это о них, об Иринчинове и Чебаеве, Пржевальский позже напишет: «В страшной дали от родины, среди людей, чуждых нам во всем, мы жили родными братьями, вместе делили труды и опасности, горе и радости. И до гроба сохраню я благодарное воспоминание о своих спутниках, которые безграничной отвагой и преданностью делу обусловили как нельзя более весь успех экспедиции».

Был вместе с ними и еще один новый участник: в товарищи своей легавой, верному Фаусту, Николай Михайлович купил огромного злющего монгольского пса Карзу. Думал, собаки вскоре подружатся, а получилось наоборот: с первого дня и до самого конца экспедиции они были врагами. Что ж, собаки тоже бывают ревнивы…