И солнце взойдет. Он

Осень в Канаде по праву считалась самым подходящим временем года, чтобы навсегда влюбиться в эту страну. К октябрю яркость листвы достигала своего апогея и вспыхивала посреди каменных улиц на красных сахарных клёнах. Тогда же заканчивались затяжные дожди, и чистое небо сливалось с трепещущими на ветру флагами. Белые лилии и белые облака, синее поле и синее небо. Осень пахла прогретой брусчаткой, ладаном из десятков церквей, а ещё медовой поливкой с горячего бэйгла. Однако всё это – красоты старого Монреаля, деловая суета подземного города и даже домашняя круговерть – проходило где-то вдали от Рене.

Две недели, что последовали за великим исходом из пропахшего рвотой «отстойника», обернулись настоящим кошмаром. Ланг исполнил угрозу и не пускал Рене на операции, вместо этого устроив «позорные чтения» того самого справочника. Теперь каждое утро по мановению его бледной руки Рене вставала посреди ординаторской и зачитывала никому не нужные главы. Это было до слёз унизительно, но никто не стал возражать. И уж, тем более, ни один из коллег не попытался вступиться за резидента. Зачем? Да, доктора Энтони Ланга здесь действительно не любили, но она, кажется, умудрилась выйти на новый уровень неприязни. К тому же само поведение главы отделения лишь дало шутникам свободу для издевательств, чем те и воспользовались. Именно потому на двери её шкафчика появилась грубая надпись «ШЛЮХА», а внутри Рене каждый день находила записки. Их содержание, хоть она их и не читала, было каждому очевидно.

Ну а Ланг будто не понимал, как Рене нужна практика. Он забрал у неё всё: дежурства, исследования, операции, а вместо этого выдал три ящика чьих-то старых болезней и заставил сделать конспект каждого случая. Это были сотни пыльных страниц, которые она листала часами. Восхитительная коллекция чужих промахов и найденных к ним решений, над которыми Рене размышляла не одну бессонную ночь. Но это было не то! И чем ближе становились отчётные тесты, на которые предстояло ещё найти где-то денег, тем больше Рене понимала, что её ждало отчисление. Ибо где это видано, чтобы стажёр последнего года проводил сутки над никому не нужной бумагой. Нет, порой там встречались любопытные ситуации, и тогда, подперев кулаком голову, Рене допоздна с интересом читала, анализировала чьи-то ошибки, восхищалась или ужасалась вердиктам. Но, на самом деле, ей хотелось другого. Быть там, по другую сторону пространства и времени, когда решались все эти восхитительные, нестандартные случаи. Однако вместо этого Рене штудировала старые документы, потому что, то ли из вредности, то ли из мести, Ланг постоянно устраивал допрос по прочитанному.

В первые дни она не обратила на это внимания. Слишком уж хотелось исчезнуть из переполненной комнаты и раствориться где-нибудь в коридорах. Однако вдруг посреди абзаца о технике обработки операционного поля, глава отделения поднял голову, пристально посмотрел на споткнувшуюся от неожиданности на полуслове Рене и задал вопрос. Внезапный. Неуместный. То ли об инсулиновых дозах, то ли о контроле боли. Она от волнения не запомнила. Однако он спрашивал ещё и ещё, пока не добился нужного ему ответа, а после просто кивнул и без объяснений вновь уставился в свой телефон.

Зачем ему это нужно, Рене не представляла. Но на следующее утро всё повторилось, а потом и на следующее после следующего. В общем, Ланг спрашивал её постоянно. О видах швов, о грыжах, стенозах, которые упоминались в выданных документах, и, конечно же, о проклятых расслоённых аневризмах. Кажется, этот диагноз Ланг особенно невзлюбил и мучил им настолько часто, что Рене вызубрила его наизусть.

– Тактика хирурга при высокой непроходимости желчных протоков? – монотонно вещал он посреди её речи о технике мытье рук, и Рене опускала учебник.

– Насколько высокой?

– Как Аппалачи, – тянул мерзко Ланг, не отвлекаясь от телефона. – Или вы, мисс Роше, имели ввиду что-то другое?

По ординаторской тут же проходила волна лебезящих смешков, но один брошенный взгляд, и в комнате вновь становилось убийственно тихо. Рене знала, что своё молчание коллеги потом компенсируют злыми взглядами и разговорами в коридорах. В конце концов, она не раз слышала нарочито громкие обсуждения её платьев в «детский цветочек», «глупых вишенок» и, конечно же, шрама. Знал ли об этом Ланг? Возможно. Но продолжал спрашивать, а она отвечала. На этот и сотню других таких же внезапных вопросов. Поясняла, показывала, рисовала и один раз даже поспорила. Проиграла, конечно, – аргументацию и опыт доктора Ланга мог опровергнуть только конченый клинический идиот, но хотя бы попробовала.