Она понимала, что не плещись в крови алкоголь, их «обучение» показалось бы ей слишком смущающим. Почти на грани приличий, а может, уже и за ними. Ибо то, как склонялся к ней Энтони… Как поддерживал за живот, чтобы она не упала… Как уверенно и до дрожи знакомой тяжестью ладони давил на спину, вынуждая нагнуться к столу… Всё это кружило голову гораздо сильнее каких-то трёх жалких бокалов. И Рене не знала, пьяна ли на самом деле или плавает в эйфории. Потому что ещё были
– Сыграем? – тихо проговорил он, и Рене скорее прочитала вопрос по губам, нежели услышала.
– Конечно, – так же беззвучно ответила она, но Энтони понял. Приглашающе кивнув, Ланг подошёл к столу, чтобы расставить шары, и брошенный на Рене взгляд жёг, как та самая мята, когда за сладким вкусом становилось чертовски больно.
Они знали, что за ними следят. Рене чувствовала взгляд Роузи и тревогу нервно поедавшего пирог Фюрста, почти слышала, о чём они шептались около бара, и истеричный стук инсулинового шприца о ладонь. Но всё равно упрямо кружила вокруг бильярдного стола, точно хотела заколдовать всех невольных свидетелей. Пусть! Пусть этот вечер пройдет. Рассыплется на атомы в воспоминаниях четверых и умрёт где-то в анналах истории. Сейчас она слишком счастлива, чтобы думать об этом.
Ланг не казался ей божеством, как многим влюблённым мерещатся их избранники. Упаси боже! Тони был человечен настолько, что мог бы стать неплохим образцом для инопланетных гостей, если те где-то существовали. Квинтэссенция всех пороков и добродетелей. Умный и ловкий, разумеется, смелый, но при этом совершенно бестактный, грубый и чёрствый засранец, который в тот же миг мог встать на колено и завязать на зимнем ботинке Рене коварный шнурок. Просто так. Потому что Ланг мог и не считал подобное чем-то зазорным, хотя корона его величия при этом сверкала едва ли не ярче сверхновой. Энтони был до одурения земным и таким настоящим, что Рене начинала сомневаться в своей реальности.
Ему не шёл полумрак. Впрочем, свет бестеневых ламп уродовал его лицо гораздо сильнее грубых чёрных провалов, что в темноте бара образовывались вместо глаз, рта и иногда щёк. Энтони был прекрасен в движении. В действии. И неважно, были это раздумья в час сложнейшей из операций или очередное ребяческое баловство в холле. Статичность его убивала, как убивало бездействие или однообразность. А потому Рене казалось, что даже черты лица Энтони стремительны. Нос, челюсть, контуры черепа – резкие линии, в которых не нашлось места для тщательно выверенной траектории.
На свежий воздух они вывалились хохочущей толпой где-то в начале одиннадцатого вечера. Выпавший снег давно растаял, и теперь в свете желтоватых уличных фонарей асфальт переливался яркими пятнами. Несмотря на закрытые двери, на улицу долетала песня из заевшего автомата, но это никого не беспокоило. Роузи мурлыкала себе под нос припев, ну а Рене с наслаждением вдыхала влажный предзимний воздух и чувствовала, как из головы улетучиваются остатки хмеля.
– Ланг всё-таки ублюдок, но что-то в нём есть, – зябко поежившись, задумчиво проговорила подруга. Она смотрела на Рене, которая рассеянно следила за шутливым спором двух мужчин.