…И при всякой погоде

В мае мы репетировали наш выход на Последнем звонке – под аплодисменты и гимн лукасовского детища. До того момента мне не приходилось участвовать в репетициях. К общественной жизни школы я был от природы равнодушен. Тут же требовалось бывать в зале часто – почти каждый день, в течение двух и даже более недель. Именно тогда мне и пришла в голову мысль. Касалась она изменения имиджа. Необходимо было из услужливого и скромного ботаника превратиться в уверенного и наглого парня. Обычно не более, чем мечты, планы мои начали осуществляться. Я приходил на репетиции в специальной рубашке, синей, клетчатой и незаправленной – а-ля кантри-стиль. На стуле же рассаживался с видом «мне все по плечу» или «море по колено», то есть – расслабленным и дерзким. На каждую реплику былых недругов я отшучивался, язвил – и всегда удачно, вдохновленный идиотической уверенностью, бравшейся из ниоткуда. Хотя источником тогда мог служить и «Доктор Хаус», которого я смотрел залпом, прикончив за пару месяцев. Как и Хаус, по призванию – циничный шутник по жизни – я острил по каждому поводу, стараясь выставить всех идиотами, но главное – удивить. Ведь подобного от меня не ожидали – и едва ли собирались дождаться. Наигранные проявления циничности невероятным образом срабатывали, так как реагировали на них буквально и без подозрений – выпучив уморительно глаза. Посреди репетиции, от скуки, я мог уйти неожиданно назад – и улечься прямиком на стульях. Где-нибудь за колоннами, чтобы найти было сложно – но вполне реально. Я предполагал в этом большую оригинальность, которую мои одноклассники должны были оценить, осознав, до чего странное место я выбрал для отдыха и почему вообще решил улечься на стульях. Либо – почему вдруг уселся сбоку от сцены и играю в PSP, не реагируя на призывы товарищей и вообще – ни на что совершенно.

Таким образом, наигранной была и оригинальность, делавшаяся ради себя же и с целью запудрить мозги. Но наслаждение и порыв актерского вдохновения, доставляемые намеренными дурачествами, оказывались настолько сильными и яркими, что я уже не мог остановиться, подхлестываемый на все новые и новые идеи по выставлению себя чудиком и циничным бунтарем. Так, при разговоре Иры с девочками (о чувствах, которые охватят нас после конца праздника), я среагировал соответствующе, высказав предположение о сентиментальной растроганности событием, вследствие которого все будут говорить глупости, обещать помнить и встречаться – на деле же поумерят пыл уже к вечеру, на утро обо всем забыв и удивляясь силе собственных эмоций, столь незначительных и тусклых теперь. Покривляться и показать себя перед любимой казалось естественным в любых формах – хотя такая, очевидно, лишь отталкивала и неприятно поражала неуместностью. Да и сам я, в финале настоящего празднества, готов был отдать что угодно, лишь бы обнять ее так же, как сделал это передо мной Алексей – как и все в таких ситуациях, имевший прав и смелости куда больше, чем могло бы найтись у меня. Я же стоял статуей, холодной и с виду все еще циничной, собираясь действовать, либо провалиться сквозь землю, исчезнуть. Только бы не стоять вот так, таким бесчувственным и окаменевшим болваном, посреди всеобщей радости и печали, счастливых слез и трогательных восклицаний. Нечто подобное случилось и на выпускном. На эту тему есть даже отдельная запись – дневниковая. Такого вот содержания: