…И при всякой погоде

– Иногда я представлял себе наш будущий выпускной. Он проходил в актовом зале, и огромная толпа школьников, их друзей и родителей бродила по помещению, имевшему в воображении моем размеры целой вселенной. Была здесь и Ира – с распущенными волосами, в фиолетовом платье, сиявшая энергией молодости и жизни, как никогда прежде ярко. За кадром между нами подразумевались уже какие-то отношения – большое и сильное чувство, находившееся в зачатке и заставлявшее обоих в безотчетной уверенности искать друг друга в толпе, не планируя, но надеясь на встречу. Мы, действительно, вскоре встречались и под начинавшуюся песню делали первые шаги, после чего в безудержной радости (от ощущения праздника, конца важного периода – и начала нового, уже разливавшегося по телу согревающе-восторженным предчувствием) кружились до конца мелодии и дальше – до несуществующего окончания вечера. В этот момент я уже не думал, как прежде с Ларой, о других – о друзьях и фаворитах. Моим единственным желанием, единственной мыслью вновь был тот мощный и цельный порыв – направленный к ней. Никого больше не существовало. Только она и ее платье, ее глаза и ее смех, ее движения и ее мысли, которые хотелось узнать до мелочей – хотя они и без того прочитывались во взгляде. Это было чистое, без примесей, чувство и желание любви. Настолько явное, всепоглощающее и ослепительное, будто бы оно и было всем, и всех в себя включало – при этом оставаясь лишь ею. Таким образом, любя ее, я не мог не любить и зал, где мы оба находились, родителей Иры и ее друзей, общей радостью уже радовавшихся вместе с нами, и вообще всех людей, которые окружали нас – и которым хотелось пожелать того же. Такой привычный и неизменно сопровождавший меня по жизни эгоизм мгновенно растворялся в широком и дарящем жесте, в котором существо мое, целиком и открыто, оборачивалось к этому залу, к этим людям – и к целому миру, уже не способному вместить меня и мое желание полюбить и узнать его, беспредельно расширив.

– По-прежнему о танцульках фантазировал?

– Под разные песни придумывалось разное – но многие из фантазий, действительно, сопровождались танцами. Но была и одна особенная, относившаяся уже к другому миру, еще только начинавшему складываться в моем воображении. В то время (было это, наверное, классе в десятом) я увлекался романами Дюма. Прочитав до этого лишь «Трех мушкетеров», я перечитал книгу – и зачитывался уже ее продолжением, поражаясь, до чего же, в действительности, хитрым и находчивым был господин Д’Артаньян. Особенно ярко проявлялось это в «Двадцать лет спустя», где я восторгался почти каждый выдумкой старого мушкетера, не веря, что автор романа придумал все это именно так. Не верилось потому, что я и сам обожал подобные выдумки, в шутку планируя и разыгрывая их в воображаемых ситуациях со знакомыми людьми. Мне нравилось дурачиться и кривляться, оставаясь при этом умным и крайне проницательным человеком, который лишь пытается казаться дурачком, чтобы не выглядеть чересчур уж серьезным и скучным. Не меньше мушкетерского восхищал меня и интеллект Эдмона Дантеса, выбравшегося из тюрьмы, отомстившего всем обидчикам – и оставшегося при этом благородным и великодушным человеком. Наиболее запомнившейся деталью романа стал для меня союз графа с главарем разбойником, Луиджи Вампой, имевшим собственные похвальные представления о дружбе и чести – а также о выполнении обещаний. Широта взглядов графа импонировала мне тем, что он привлек в союзники именно разбойника – персонажа типического и романтически приукрашенного – но особенного тем, что никому бы и в голову не пришло водить дружбу с таким типом. Иными словами, Монте-Кристо не чурался общения с теми слоями общества, которые, казалось бы, были предельно далеки от его собственного. Каждого человека он ценил за его качества и способности, которые в нужный момент могли проявить себя, доказав этим, что настоящая дружба не знает никаких предубеждений. Но главным моим любимцем был тогда Джузеппе Бальзамо, он же – граф Калиостро – мистическая фигура, оставившая след в истории – и во многом прославившаяся как раз за счет книг Дюма. Бальзамо нравился мне тем, что умел производить впечатление, демонстрируя феноменальные способности и поражая своей нечеловеческой проницательностью и всеведением. Ключевой особенностью образа являлся возраст – для человека с такими возможностями совсем незначительный. В качестве же предводителя некоего тайного сообщества Калиостро становился совсем уж неординарной личностью, чья власть представлялась почти безграничной. Преследуя непонятные, но будоражившие фантазию цели, он умудрялся приковывать внимание на протяжении всего романа, заставив позабыть об остальных.

– Мы такого не читали.