И. Полетаев, служивший швейцаром

Пойдемте скорее, чай, кофе, конфеты, печенье, ваша пьса, конечно, чудо, несомненно, гениальная, а вы и сам просто душка, просто…

— Правда, я похож на куколку? — прервал их верещание Полетаев. — Подать ананасы в Шампанском!

Они все сразу громко и деланно засмеялись.

Его привели в комнатушку, тоже завешанную афишами, поверх которой были пришпилены фотографии актрисок — первой, второй, четвертой…

— А где же портретик вашей примы?

Вдруг стало слышно, что окна театра выходят прямо во двор детского сада: малыши звенели, как колокольчики.

— Она у нас в отдельных апартаментах, — сказала четвертая.

— С отдельным диваном, — съязвила первая.

— Кофе готов, — сообщила вторая, которая как-то не замечалась вовсе.

Полетаеву уже надоело их нумеровать. Он отпил кофе и стал разглядывать афиши: пьеса "Рога" на них не значилась.

И тут в дверь влетела еще одна — с красным пятном на шее и смазанной с губ помадой. Она села, тряхнув волосами и растопырив обнаженные коленки. Эта понятно на какие роли.

— Ну и где же все-таки ваш режиссер?

В Доме актера, в кафе напротив, а может, уехал за реквизитом, нет, наверное, он занимается репертуаром…

— Уехал, — сказала та, которая понятно на какие роли. — Мне только что стало известно. А вернется через две недели.

Актрисы мгновенно Полетаеву надоели. Правда, на всякий случай он продолжал им натянуто улыбаться. То одной, то другой, больше их не пронумеровывая.

— А что же с моей пьесой? — Он поставил на столик чашку с недопитым кофе. — У меня ведь ее может другой театр поставить.

— А вы сходите к ней, — длинноносенькая, та, что фигурировала сначала под первым номером, показала на дверь в коридор. — Она все знает.

— Все да не все. — Вдруг загадочно вымолвила та, которая понятно на какие роли.

В комнатушке повисло напряженное молчание.

— Ладно. — Полетаев встал, застегнул верхнюю пуговицу рубашки, взял папку. — Между прочим, не простая папка, — надул он щеки, — а раритет. Вы даже представить себе не можете, кому она принадлежала!

— Кому?

— Ну кому же?!

— Ну-уу?!

— Отгадайте!

— Делону?

— Дура! Харатьяну!

— А может, Никите Михалкову?

— Берии, — торжественно сказал Полетаев.

— Берии, — разочарованно протянула длинноносенькая, — а кто это?

— Кажется, сын Сталина? — попыталась угадать понятно на какие роли.

— Революционер?

— Композитор девятнадцатого века?

— Пойду. — Полетаев вышел в коридор и, ощущая себя опять внутри пятнистого удава, протопал к двери, за которой пряталась очкастая прима.

И постучал.

— Войдите.

И вошел.

Она сидела в кресле, держа в одной руке лист бумаги, а в другой сигарету. Звучала тихая музыка.

— Григ, — пояснила она.

— Можно положить на стол папку?

— Конечно, кладите папку на стол.

— Кстати, вы знаете кому она принадлежала?

— Кому? — Она чуть приподняла в удивлении брови, отчего дужки ее очков на миг стали как бы двойными.

— Берии.

— Потрясающе! — Она даже наклонилась, потрогала папку.

— Теперь я понимаю, чем отличается прима от обычных актрис, — сказал Полетаев.

— А вы все-таки по какому делу?

— Да я собственно вот — увидел вас и сразу…

— С первого взгляда?

— Несомненно.

— Если вы родственник Берии, тогда я боюсь.

— Не бойтесь. — Полетаев сделал вокруг нее нечто вроде пируэта. — Лучше скажите, что вы читаете?

— Я учу роль. Сумасшедше авангардная пьеса. Главная героиня два действия ходит совершенно обнаженная!

— Смело, — пробормотал он. — А кто же автор? Ясно не я, человек патриархальных взглядов.

— Барабанова-Сатурмуратова. Она сейчас самый модный драматург. Она согласилась дать нам свою пьесу только потому, что наш главный режиссер — безумно талантлив!

— Дайте посмотреть, — попросил Полетаев севшим голосом, — что там она насочиняла.

— Здесь только моя роль, — она протянула ему лист, который читала.

Он пробежал глазами отрывок: если всю эту околесицу героиня произносит совершенно голая, зритель еще сможет стерпеть, — и, дойдя до последней реплики, перевернул страницу. И похолодел: на обратной стороне был знакомый, до боли знакомый, мучительно и странно знакомый текст.

— Дайте еще посмотреть! — прошептал он, хватая со стола другие листы. О, ужас. Вся ее роль была напечатана на обратной стороне его собственной пьесы…

* * *

Тимофей стоял на крыльце и глядел в небо: ох, полетел, полетел бы Тимоша, да ноги слишком тяжелы. Собака спала под столом, а на клеенчатой скатерти белела лужица козьего молока. Люба срубила подсолнух. Погиб старый швейцар, а чаевых у Полетаева не было никогда.

Он протащился по дорожке и, как всегда стукнувшись головой о дверной проем, втянул себя в домишко, лег на постель, уставившись бессмысленным взором в потолок. Оклееный старыми газетами, он пестрел пожелтевшими лицами вождей и политических лидеров, когда-то прошуршавших бумажными крыльями и вспорхнувших на это, пусть и не самое высокое, искусственное небо.