И. Полетаев, служивший швейцаром

Она пошла по траве, задевая ситцевой юбкой растрепанные детские головки цветов и непонятно было — то ли так земля притягивает ее, что ноги ее округлы и тяжелы, то ли тысячи таких же, тяжелых и округлых ног притягивают землю…

А я вот лежу, никому не нужный, совершенно бесполезный, быть бы хоть шмелем, был бы шмель, уууу, нет, лучше…

Люба уже скрылась за холмом, и опять поплыла золотая рыба по небу, и вновь рваная стая ловила ее и не могла поймать. И вновь, и вновь — и так миллионы раз, так миллиарды раз… Так в чем же твоя уникальность, Полетаев, кто ты. летящий вниз головой из никуда в никуда? Я?

— Ты.

Полетаев сел, стал озираться: никого не было. Только звенел летний воздух, и в зеленых вершинах лиственных волн то исчезало, то вновь появлялось, словно рождаясь вновь, летнее небо.

* * *

— И что ты такой невезучий, брат? Она даже слышать о тебе не хочет! Ну кто так делает — напоил ее, а потом вместо того, чтобы обласкать бабу, заставил ее слушать твое бессмертное творение!

— Я такой спектакль для нее разыграл, — жаловался Полетаев гнусаво, у него текло из носа, — изобразил, что навсегда бросаю искусство, думал, она станет спасать русского гения.

— Болван ты, за ногу тебя дери! С этими иностранцами попроще надо, без сложностей, затопил бы ее славянской страстью и она бы и пьесу твою прочитала, как пить дать!

— Я не проститутка. — Полетаев гордо выпятил грудь. — Я не могу без любви.

— Ювелиршу свою ты прямо обожаешь!

— Я ее жалею, у нее было трудное детство.

— И Лизку бы пожалел за пару миллионов. Что мне с тобой теперь делать?Такие клиентки на голову, как птичий помет, каждый день не валятся. У меня осталась вдова нашего резидента, застрелянного в какой-то чегеварии, где он сам, возможно, и заварил кашу. Но она глупа, как пробка.

— Нет, — отмахнулся Полетаев, — и не рассказывай, не трать пыл. Сил у меня больше нет, укатали меня горки, ухайдакали романтики пера и топора… Вот, схожу к Лиходеенко, если он не поможет…

Какая-то непонятная тень пробежала по лицу Застудина — точно одно его лицо устремилось навстречу другому и в том месте, где они встретились, образовалось нечто третье и тут же исчезло.

— …брошу тогда все свои литературные опыты…

— И откроешь маленькое кафе! И сам будешь сыт, и довольный народ за хорошую жратву тебе потом памятник поставит рукотворный.

— "У Гоголя".

— Что "У Гоголя", — не понял Застудин.

— Кафе можно так назвать. В тихой дачной местности. Я больше всего на свете люблю Гоголя Николая Васильевича, он мне в детстве был ближе отца родного.

— Тогда лучше сразу назвать "У Вия"! — хмыкнул Застудин.

И тут-то и раздался звонок в дверь.

— И кого черти несут? Может, сантехник? Открой, брат.

Полетаев даже не поглядел в дверной замок и, распахнув дверь, решил — точно, сантехник.

На пороге стоял огромный мужичище, в смятой кепке и дрянном, постсовдеповского пошива, поношенном костюме, плохо выбритый; мутные его глазки и красный нос — так обычно в старых сатирических журналах изображали хронических алкоголиков и скандалистов — выдавали, что пришедший таковым и является.

Все это мелькнуло в сознании Полетаева, но затем свет разума погас, поскольку мощным кулаком была, так сказать, разбита лампочка. Иными словами, констатировал вбежавший в прихожую Застудин, громила дал Полетаеву в глаз, после чего Полетаев упал и ударился головой (уже начинающей лысеть, господа присяжные заседатели) о дверной косяк — и потерял сознание.

А будет знать твою растакую растакую такую и еще раз такую и через нее такую перетакую ядрена вошь — как девок портить, сообщил мужик и мутные его глазки налились кровью.

Застудин потрясенно поглядел на лежащего Полетаева.

— Каких девок, чего ты мелешь…

Несколько позже, когда мужик ушел, а Полетаев наоборот пришел в себя и, обмотав мокрым полотенцем лысеющую голову, ныл на диване, пересказывая Застудину свою историю с Мариночкой, о которой не только мы, но и он сам основательно успел забыть, Застудин в лицах изобразил, как развивались события: а я ему, ты что белены объелся, козел, а он мне так так перетак он ее трахнул, она теперь беременная, уже пять месяцев, скоро пузо на нос полезет, а негодяй сбежал и отказался жениться. Негодяй, Полетаев, это, разумеется, ты.

— Сколько месяцев? — жалобно всхлипнул Полетаев. — Пять?

— Ну.

— Да я с ней и знаком-то всего два месяца! В начале лета на остановке троллейбуса познакомился! Ужас! — Полетаев схватился за сердце.

— В общем папаша отвалил только после моих длительных уговоров и с одним условием: завтра ты к ним явишься, живут они на самой окраине, на двести восьмом автобусе до конца, и вы с Мариночкой пойдете в загс. А иначе он послезавтра…

— Молчи! — вскрикнул Полетаев тонким голосом. — Он убьет меня! — И он, сжав ладонями свою обмотанную голову, отвернулся к стене. А Застудин, что было с его стороны все-таки грубо, даже оскорбительно, пожалуй, раскатисто, заливисто, жизнерадостно захохотал.