И. Полетаев, служивший швейцаром

— У тебя болит зуб? — на чистом русском языке сочувственно спросила она, глядя на него снизу с тем выражением, с каким обычно иностранцы взирают на собор Василия Блаженного.

— Да, да. А ты кто?

— Я Лиза.

— Лиза Дулитл? — пошутил он.

— Что? — не поняла она.

— Пьеса такая есть, "Пигмалион" называется.

— Я не читала. Моя специальность — русская графика двадцатых годов. Я не имею времени узнавать другие вещи.

— У меня не зуб, — запоздало стал объяснять Полетаев, — у меня горестный день: сегодня утром я сжег свою комедию "Рога".

— Зачем?

— Я беден. У меня даже денег на хлеб нет. Хотя все считают, что я новый русский гений… — Полетаев сделал паузу — поняла ли миллионерша? — У меня больше нет сил на борьбу. В общем сегодня я навсегда расстался с искусством.

— Но Григорий сказал, что ты пишешь для театра. А ты говоришь, что у тебя нет денег. Ты сегодня безработный?

— В нашей стране гении не нужны. Это у вас в Америке ценят яйцеголовых. — Полетаев опустил голову, тут же вспомнив, что начал лысеть. — Хочется по этому поводу выпить.

— О, кей! — обрадовалась Лиза. — Я куплю русской водки и поедем ко мне в гостиницу.

— Нет, нет, лучше ко мне.

— О’кей.

Они съели купленные Лизой бананы и запили их русской водкой.

— Смотри, смотри, Лиза, вот пепел от моей пьесы! Ты не представляешь, как ярко она горела! — Полетаев подхватил с железного листа, на котором обычно пекут пироги, горсть сизого пепла и разбросал его по кухне. — Летит, летит моя великая комедия! Теперь я больше не драматург! Все! Конец спектакля!

— Мне очень жаль, — сочувственно качала головой Лиза. — Ты — настоящий русский гений.

— Сжег, сжег я мою бессмертную, — горевал Полетаев, дожевывая банан.

— Я могла прочитать твою пьесу, — после четвертой рюмки мечтательно сказала Лиза. — У нас в Лос-Анжелесе много есть хорошие театры.

Полетаев насторожился.

— Ты бы стал знаменитым, как Хемингуэй.

— Э-эх, сжег я свою бессмертную, даже черновика не осталось… А вдруг… — Полетаев подпрыгнул. — Вдруг все же… — Он изобразил, что лихорадочно что-то вспоминает. — Нет, не может быть! Лиза! — Он побежал в комнату, тащя за руку расслабленную миллионершу. — Вот здесь, в ящике, — он наклонился, перебирая бумаги. Лиза, качнувшись, плюхнулась на пол рядом с ним, обняла его правой рукой, а левой стала тоже вытаскивать из лохматой пачки лист за листом.

— Один есть! гляди! — торжествующе крикнул Полетаев, высоко поднимая страницу, как спортсмен доставшийся ему приз. — Двенадцатая! Это когда у мужа вырастают…

— Читай! — захлопала в ладоши Лиза, поднимаясь с пола и пытаясь сесть в кресло, что в конце концов ей все-таки удалось.

— Еще лист! Еще один! Рукописи не горят!

— Я могу взять твою пьесу и буду читать в гостинице, — потягиваясь в кресле, предложила Лиза. — У меня есть еще день в России.

— Нет. Я хочу тебе прочесть сам! Здесь! Сейчас! —Полетаев побежал по комнате на коленях, держа в руках немного помятые страницы.

— Хорошо. А немножечко русский секс?

— Русский? — Полетаев заставил себя мило улыбнуться. — О’кей.

Проклятущие самки капы, они везде одинаковы, никакой империализм их не берет.

Он встал с колен и начал читать, монотонно, как мулла:

— "Рога". Комедия. Действующие лица: Иван Николаевич Собакин, доцент. Инна Петровна Собакина, его жена, тоже доцент. Леонтий Печкин, любовник Собакиной, тоже доцент. Павел Павлович Кукушкин, аспирант, тоже любовник Собакиной…"

…Но Лиза уже спала, поджав стройную ножку и уронив голову на спинку кресла, из ее наманикюренных пальчиков выпала сигарета "Ява" — миллионерша предпочитала все русское — в ее светло-пепельных волосах запуталась оса, Полетаев осторожно встал, поднял сигарету с пола, положил в пепельницу и стал прогонять осу страницей из своей неоцененной комедии…

* * *

…Точно золотая рыба, плескался церковный купол в темной рваной сети птичьей стаи, но, не пойманный, то приближаясь, то отдаляясь, вновь уплывал на вершинах зеленых лиственных волн и медленно к нему из травы поднимался вниз головой Полетаев, а бабочка, прилепившись лапками к его лбу, подрагивала, как алый поплавок…

По голым ногам пробежал муравей, но то не были ноги Полетаева, его ум уточнил, нет, не мои, не мои, а чьи? — и перевернутый Полетаев попытался проследить взором вверх по ногам — знакомый смех рассыпался — и Полетаев заставил себя сесть — это Люба шла с бидоном, разнося козье молоко дачникам, и муравей, курсировавший вместе с ней, недовольно сошел с ее широкой ступни: остановка, скоро ли? долго ли ждать отправления?

— Все лежишь, — улыбнулась Люба.

— Мысленно пьесу переделываю, — Полетаеву стало стыдно своего ничегонеделанья, он потянулся в карман за сигаретой. — Будешь?

— Э, нет, ты же знаешь, я люблю после пятидесяти граммов.

— Знаю.

— Молоко вот ношу. Хочешь отпить?

Полетаев кивнул.

Люба наклонила бидон, он сделал несколько крупных глотков, струйка молока побежала по его подбородку, быстро скатилась по груди к ямке живота.

— Хорошо!

— Больше не дам — не донесу так.

— Спасибо, что ты.