И даже небо было нашим

Он уставился на меня так, словно я задал этот вопрос с какой-то конкретной целью. Потом достал из ящика нож, поднял вверх, чтобы я смог его рассмотреть, и стал водить зубчатым лезвием по деревянной столешнице, точно соскабливая с нее что-то.

— Теперь понятно?

Никола сильно побледнел.

— Это сделали вы, — сказал доктор, — вы, а не я.

Мы вернулись в Скало, но даже не вспомнили о еде. Откуда-то доносилась приглушенная музыка. Виолалибера поднесла зажигалку к обрывку бумаги, и он сгорел у нее в руке. Мне казалось, я никогда еще не видел такого ослепительного пламени; оно мгновенно вспыхнуло и сразу же погасло, но за эти несколько секунд успело высветить наши оцепеневшие от ужаса лица.

Мы снова сосчитали деньги: девятьсот тысяч. В эту сумму вошли все мои сбережения, все, что я получил за блэкджек.

— Мы столько не соберем, — сказал Никола. Я испугался, что у него опять начнется приступ паники.

— Возьми в долг, — предложил Берн.

— Да? А у кого?

— У твоих приятелей по университету. У таких, как они, точно деньги найдутся.

— Может, сам что-нибудь придумаешь? А то все время только хреновые указания даешь.

— Я смотрю, юридическая лексика сильно обогатила твой словарный запас.

Виолалибера захихикала. На ней была короткая майка, открывавшая пупок. Она подняла босую ногу, вытянула ее к центру комнаты, в сторону Николы, и стала гладить его ляжку, затем пах. И продолжала смеяться. Она не признавала берегов.

Никола схватил ее ступню так, словно хотел раздавить в руке, и отшвырнул прочь.

— Ты сумасшедшая, — сказал он.

Тут Берн повернулся ко мне. Спина у него болела по-прежнему, не больше и не меньше, но он перестал жаловаться. Теперь все его внимание сосредоточилось на Виолалибере, он следил за тем, чтобы у нее было питье, чтобы ей было удобно. Он уже несколько дней не возвращался на ферму, потому что боялся оставить ее одну. Я не знал, как отнеслись к его отсутствию Чезаре и Флориана, возможно, они умирали от беспокойства. Но он не говорил об этом. Он превратил загаженную берлогу внутри башни в свой новый дом. Он спал не на матрасе рядом с Виолалиберой, а на полу, чтобы оставить ей побольше места. Ложился травмированной спиной прямо на камни.

— Ты должен добыть недостающие деньги, — сказал он мне.

— Где?

— В «Замке». Там полно денег.

— Хочешь, чтобы я их украл?

Он сидел напротив меня, исхудавший, почти такой же бледный, как я.

— Возьми их в кассе в первый же вечер, когда будет большой наплыв гостей. Возьми немного, чтобы не вызвать подозрений. Будь похитрее. Возможно, тебе придется сделать это не один раз.

— Нет, Берн, — пробормотал я, — только не это. Пожалуйста.

Он соскользнул со стула на матрас, сел рядом со мной, прижал мою голову к своему плечу, погладил меня между ухом и шеей.

— Бедный Томмазо, — сказал он. — Мы все так благодарны тебе за то, что ты делаешь.

— Берн…

Он тихонько постучал по моему затылку.

— Ты ведь это знаешь, правда?

По-моему, я заплакал, всего на какую-то секунду, но из глаз не выкатилось ни одной слезинки. Крушение произошло у меня внутри, без всяких видимых признаков.

В одну из бесед под лиственницей — как же давно это было! — Чезаре рассказывал нам о заповедях.

— «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим»: эта заповедь была первой из всех, какие Господь дал Моисею, — но почему? Почему он начал именно с нее, а не с тех, что кажутся нам более важными — например, «не убий»? — спрашивал нас Чезаре и по очереди смотрел на каждого. Мы молчали. И он, как всегда, ответил за нас. — Потому что, когда место Господа в нашем сердце бывает занято другим божеством, все остальное неудержимо катится вниз и все заповеди оказываются нарушены. Когда место Господа в нашем сердце занято другим божеством, мы всегда, неизбежно, доходим до убийства.

Помню, в то время я навещал своего отца в тюрьме. В помещении, где проходили свидания, не было никого, кроме нас с отцом и охранника. Отец сидел по другую сторону блестящего, пустого стола: там стояло несколько таких. Мы сидели неподвижно, обливаясь потом. Руки отца не прикасались к моим: так у нас с ним было еще до тюрьмы. Порой, когда нас разделял этот голый стол, мне казалось, что отец хочет дотронуться до меня, что он охотно дотянулся бы до моей руки — но запрещает себе это. А я позволил бы ему прикоснуться ко мне; раньше, может, и не позволил бы, а теперь позволил бы взять мои руки в свои, несмотря на то, что он совершил.

— Ты научился носить блюда, держа их на весу? — спросил он.

— Да, по три за раз, даже по четыре, если кто-то помогает ставить их на стол.

— Четыре. У меня бы они все попадали.

Когда я приходил к нему на свидание, он надевал рубашку, всегда одну и ту же, клетчатую, и не застегивал две верхние пуговицы. На шее у него подрагивал маленький серебряный крестик.

— Может, она забеременела от меня, папа.

— Ты грустный, — заметил он.

— Со мной все в порядке. Или, может, не от меня. От всех троих. Это сделали мы.

— Что за девушка? Одна из тех, с кем ты познакомился в Массафре?