i_166602c1f3223913

за ними идет вся дивизия?… А может быть и так, что их только трое и

есть, господин кадет, и тогда они такие же заблудившиеся, как и мы. И

тогда, если мы их застрелим, нам придется рыть для них могилы, а это в

такую жару совсем не пустяки, господин кадет, а чистое наказание.

Швейк увлекся мыслью, что эти русские – такой же сбившийся с пути дозор, и симпатия его к ним росла с каждой минутой. Он обнял кадета так, что у

того дыхание сперло, и с жаром зашептал: – Вы себе только представьте, господин кадет, что они тоже отбились от

своей части. Теперь им, горемычным, придется скитаться по белу свету, и

ни один полк их не примет, и никто не даст им ни денег, ни пайка. Они, наверно, мечтают, как бы попасть в плен; может быть, они даже слышали

про нас и рассчитывают, что мы возьмем их с собою и позаботимся об их

пропитании. Да нет, тут то они и просчитались, потому что наш начальник

– господин кадет Биглер, а он не такой дурак, чтобы подбирать русских

подкидышей и взваливать на себя такую обузу.

Швейк прижимал к себе кадета все крепче и крепче. Тем временем у русских

совещание закончилось, и они поплелись дальше. Объятия Швейка ослабели; наконец, он выпустил кадета и, снисходительно и отечески указывая на

длинные штыки удалявшихся русских, промолвил: – Так что, господин кадет, мы спасли теперь друг другу жизнь. Я щекотки

не особенно боюсь, но только мне кажется, что если бы те там вздумали

пощекотать нас такой штучкой, это было бы не очень приятно.

Кадет Биглер промолчал, не зная, что ответить; он даже готов был

согласиться, что Швейк прав. Если сейчас гут было трое русских, то их

могло оказаться и гораздо больше; перестрелка вызвала бы тревогу во всем

районе, и как знать, чем бы вся эта затея кончилась. Как можно ниже

склоняясь к земле, он направил свои шаги через поле к опушке леса; и, лишь почувствовав себя в безопасности, он окрысился на Швейка, чтобы

поддержать свой офицерский престиж:

– Теперь командую я! Я могу приказать, что хочу, а вы должны мое

приказание исполнить и держать язык за зубами. Понимаете? Поняли?

– Так точно, понял, господин кадет. Буду слушаться приказания и держать

язык за зубами! – покорно ответствовал Швейк. – Так что, господин кадет, дозвольте спросить, не угодно ли вам кусочек колбасы? Она хорошая, сухая, с чесноком.

Они медленно и осторожно продвигались вдоль опушки; кроме работавших в

поле баб и стариков, не видать было ни души. После полудня они вышли на

дорогу, которая вела через густой бор прямо на север.

Кадет велел сделать привал. Они легли на траву; кадет разложил карту и

стал водить по ней пальцем.

Спутник Швейка, интересовавшийся в этой экспедиции только вопросом, чем

бы наесться и где бы поспать, сразу уснул. Швейк заглянул через плечо

кадета в карту и спросил:

– Так что, господин кадет, дозвольте узнать, вы уже нашли, где находится

наш марш батьяк? Говорят, что на этих картах генерального штаба все

отмечено. Разбираться в таких картах, должно быть, большое искусство, господин кадет. Вот у нас в полку был поручик Гофман, так тот учил в

учебной команде читать эти самые карты и всегда приговаривал: «Солдаты, – говорил он, – читать карты гораздо важнее, чем знать, из скольких

частей состоит винтовка. Капралы, ефрейторы и взводные должны уметь

делать это лучше, чем генералы; в этом вы, солдаты, можете убедиться, когда наш полк выходит на маневры или на большое полевое ученье. Сперва

сбивается с направления и исчезает куда то господин полковник вместе с

лошадью, потом господин майор, за ним господин капитан, а потом и

остальные господа обер офицеры. Тогда полк ведет фельдфебель, и вы

посмотрели бы, как ему влетело бы, если бы он тоже сбился с пути и завел

полк не туда, куда следует. В мирное время за это полагается одиночное

заключение, а в военное – расстрел». А потом этого поручика, дозвольте

доложить, господин кадет, разжаловали, и теперь он служит в Праге

редактором одной газеты и часто сидит в каталажке за оскорбление армии.

Потому что и на редакторов требуется строгость.

Кадет ничего не ответил, а только еще более углубился в карту; наконец, он подчеркнул ногтем одно название и спросил: – Швейк, как называлась та деревня, где мы ночевали? Пеняки, говорите

вы? Так это здесь. Мы вот тут в лесу, дорога проходит вот так, а

железная дорога, о которой говорила старуха, не может быть ничем иным, как участком между Львовой и Бродами. Узкоколеек тут нет, разве что

русские построили себе сами новую дорогу. Через три часа мы будем на шоссе.

Это пророчество не сбылось, хотя они шагали бодро. Лишь к вечеру

достигли они шоссе, если вообще это можно было назвать шоссе. Это была

бесформенная, вся в выбоинах, широкая дорога, измочаленная колесами

бесчисленных повозок, орудий и грузовиков, прошедших по ней за год то в

ту, то в другую сторону. Когда наши три воина подошли к шоссе, по нему

проезжала бесконечная вереница обозных двуколок с хлебом и фуражом; по

сторонам шли отставшие солдаты разных полков, солдаты, которые либо не

могли идти дальше, либо считали, что (всегда еще успеют достигнуть

счастья, ожидавшего их впереди.