Можно представить, какое впечатление на Урятинского произвело внезапное письмо Бальтазара. Тот писал о «вечной жизни» и «одолении материи» в идеалистическом смысле, желая обозначить искомые пределы, горизонты гомеопатии. А Урятинский прочел письмо буквально. И вцепился в Бальтазара – отсюда щедрое приглашение, готовность на любые расходы, обещание подарить доктору лечебницу. Урятинский словно получил привет из прошлого, прямое указание Всевышнего, каким путем идти, – и
Апостол явился Урятинскому, истинный апостол среди тысяч ложных, которых он сам свозил из германских королевств и княжеств. Именно ему, кто восприял немецкий дух, кто столько лет просеивал человеческий песок, ища алмазы! Впрочем, Урятинский не разогнал своих ворожей и колдунов, они – бессильные, ненастоящие – все-таки составляли его свиту, отряд низших существ, вроде кобольдов, должных вострепетать и пасть ниц, встречая пришествие нового Фауста.
А Бальтазар, наивный Бальтазар, прочел письмо Урятинского, написанное ясным почерком человека шпаги, как подтверждение собственным мыслям, знак реальности своих мечтаний. И поехал к чудесному князю.
Кирилл, стоя среди развалин, представил, как впервые прибыл сюда Бальтазар. И
Серые ольхи, болотные деревья, любящие ржавь воды. Неуступчивые кирпичи, еще помнящие пламя обжига; «семь лет работал, проживая в усадьбе у благодетеля моего, князя Урятинского».
У благодетеля моего…
Кирилл не сразу понял, почему Бальтазар запечатал семь лет жизни в две строки и никогда не писал, не рассказывал ничего
Сначала Кирилл восстановил, что было можно, о жизни Бальтазара в поместье Урятинского: княжеский приживал, архивариус и библиотекарь, оставил чрезвычайно любопытные записки. Их за солидную сумму выкупили наследники, потом мемуары были вывезены в Европу и осели в эмигрантских архивах; один молодой исследователь подготовил по ним публикацию и тем самым навел на них Кирилла.
Бальтазар, конечно, существовал где-то на периферии записок; но тем не менее кое-что отыскать было можно. Как Бальтазар, поняв, что не будет ни лечебницы, ни представления императору, а только изыскания вечной жизни для полоумного старика, пытался бежать; на второй раз князь приставил к нему слугу из бывших варнаков, клейменого каторжника, убивца, задушившего на спор самого крупного из княжеских волкодавов; как Бальтазар отказался делать что-либо, и князь запер его в Башне Уединения, приказав не приносить еды, и Бальтазар довел себя до голодного обморока, пока тот же варнак – проникшийся между тем странным почтением к подопечному – не накормил его, вливая бульон через медную воронку; как Бальтазар заражался безумием князя, и они вдвоем размешивали гомеопатические растворы; как от стараний Бальтазара прошла княжеская подагра, и князь заподозрил, что хитрый немец знает гораздо больше, чем показывает, не хочет делиться знанием, и приказал вздернуть лекаря на дыбе; как смилостивился, слыша уже хруст выворачиваемых суставов, и завернул измученного Бальтазара в свою шубу; как женил его, глумясь, на немке-гувернантке, молоденькой девочке, выписанной присматривать за бастардами князя, и приневоленный, не смеющий отказаться священник совершил над ними венчальный обряд, хотя оба были чужой веры; хоть беззаконным был тот обряд, а все ж – перед Богом, просто так не откажешься, обратно не
Потом у князя появился новый лекарь, утверждавший, что может исцелять электричеством, строивший диковинные машины для уловления молний, и князь, разочаровавшийся в гомеопатии, сослал Бальтазара в дальний флигель, заставил выполнять простую работу аптекаря, врачевать лукавую дворню.
Помешанный на молниях чудак трактовал, что все в человеческом теле движется электричеством, оно есть эссенция жизни, и для омоложения необходимо восполнять его запас; причем нужно именно природное, первичное, как он говорил, электричество, как бы сцеженное из набухших сосков грозы, – чудак был не чужд поэтического. Едва собиралась буря, он выходил на луг, устанавливал там свою машину – колбы, змеевики, наверх торчит железный шест – и тщетно ждал, чтобы молния ударила в шест. Князь Урятинский стоял поодаль под зонтом и нетерпеливо смотрел в небеса.