Гусь Фриц

Привозил он также разное на потеху двору, императрице, пресыщенной развлечениями, каждый день требующей новых забав. Люди Урятинского не брезговали насильно увечить детей, чтобы вырастить из них карлу или горбуна; привозил он арапов и диковинных дикарей из заморских стран, фокусников, глотателей шпаг, изрыгателей огня, гадалок, музыкантов, предсказателей, астрологов, артистов, знатоков игры в шахматы, лекарей, архитекторов, домашних наставников, поваров, жриц любви, шутов, карликов и великанов, уродов всех мастей, шестипалых мужчин, бородатых женщин, детей с рудиментарным хвостом вместо копчика, гермафродитов. Но главные свои деньги хитрый Урятинский все же сделал на обычных, ничем не примечательных немцах – копейка к копейке, рубль к рублю; ограбил при переезде, опутал долговой кабалой, приставил ушлых мздоимцев вести колонистские дела.

Александр, налагая на Урятинского опалу, богатства не лишил. Тогда-то возник в лесной глуши германский замок, ибо Урятинский душою прикипел к немцам, полагал, – кажется, Александр счел сие признаком подступающего безумия, – что весь народ в России желательно было бы немцами заменить. Будучи подростком, вступающим в юношество, Урятинский пережил пугачевскую осаду Казани, видел дикое войско восставших – казаки, мужики и башкиры вперемежку. И потому, наверное, навсегда сохранил страх перед народной стихией, укреплял, как мог, берега Волги немцами, словно сажал растения, способные корнями сковать эту чреватую бунтом почву, – и о своем кармане не забывал.

Никогда Урятинский своих дел с вызывателями напрямую не вел, никогда его имя в делах колонистских не упоминалось. Случалось, и дипломатические поручения Екатерины выполнял он, и потому в Европе знали его как вельможу из просвещенной монархии, одного из тех, кому подвластна огромная Империя.

Со времени опалы, с 1801 года, не был Урятинский в Германии, вообще не выезжал из поместья. Поэтому тот, кто сказал о нем Бальтазару, знал не только фальшивого, но и прежнего Урятинского.

Три десятка лет сидел он в своей глуши, как тучный огарок пудовой свечи. Даже французы в двенадцатом году не добрались до усадьбы, ни единый кавалерийский патруль. Переживший врагов и друзей, оставшийся душой и умом в ушедшем восемнадцатом веке, – девятнадцатого не видел он, запертый среди лесов, – Урятинский (вот когда пригодилась торговля диковинным живым товаром) устроил в поместье подобие двора императрицы – такого, каким он его помнил.

В потайном ящике княжеского секретера хранились дары ее мимолетной благосклонности – перстень с изумрудом и усыпанная алмазами табакерка. Урятинский, впрочем, постепенно забывал, что благосклонность была мимолетной, и уверился, что был фаворитом императрицы дольше всех прочих; затем прочие потускнели, растворились в нетях, и Урятинский уже считал себя единственным.

Он наполнил свой угрюмый замок карлами и уродцами, завел крепостную труппу акробатов. В отшельничестве, среди лесов, заговорила в нем татарская кровь, и он купил кобылиц для лечения кумысом, созвал шаманов и колдунов – а точнее, мошенников, притворявшихся шаманами и колдунами, – якобы из сибирских дебрей. Хвори одолевали старика, ушла мужская сила, и по дальним дорогам, по европейским трактам скакали посланцы старого сластолюбца, выискивая диковинные корешки или микстуры, способные вернуть желание плоти. При «дворе» его толклись бабки-ворожеи, травницы, расстриженные монахи, самозваные лекари – и никого он не отпускал от себя, установил заставы на дорогах.

Урятинский забыл о своей немецкости, она сошла, как лоск. Князь жил как хан, помещик-мурза, обтирался вонючим барсучьим жиром, пил колдовской отвар кладбищенских травок, слушал бормотуна-звездочета, льстиво сулящего ему снятие опалы, – и казнил за лесть, приказывая оставить льстеца нагим на болоте на поживу мошкаре.

Мысль о вечной жизни, о власти над телом и старостью поселилась в Урятинском, точила изнутри вьюжными ночами, в жару натопленных печей, во чреве засаленных мехов. Урятинский отверг рачительность юности, приобретенное немецкое почтение к золоту; иные искали алхимиков, способных превращать свинец в драгоценный металл, а он, наоборот, жаждал, чтобы золото превратилось в некое новое вещество, в то, что превыше земной материальности, в лекарство, возвращающее юность. Он отдал флигель каким-то мошенникам, оборванцам, якобы изгнанным из университетов косными профессорами, и щедро платил им, жадно слушая их сказки о первоначальных элементах, об огненных саламандрах и духах земли.