Гусь Фриц

В голове почему-то родился образ маленького корабля, искалеченного штормом, носимого ветрами по просторам Тихого океана. Припасы закончились, нет воды, и люди-мумии, ворочаясь, ползают по палубе, точат друг на друга ножи; не матросы, не офицеры – те, кто выживут, и те, кто нет…

– Понимаю. Впечатляет, – тихо сказал Моряк. – Понимаю. Государь император, прочитав рапорт командира корабля, повелел сие дело огласке не предавать, дабы не допустить никоим образом урона чести моряцкой, – он, кажется, цитировал резолюцию монарха. – Бумаги убрали в архив, команду распределили по другим судам.

Свои, точно, свои сожрали, подумал Кирилл, и ужас заполнил его сердце. Андреас, Андреас, барашек жертвенный, мальчик милый, посланный на смерть властолюбивой родней! Это родня тебя съела, как жрет свинья своих поросят; как он ненавидел в тот миг тесные узы родства, отданность детей в руки отцов!

– Дикари, – сказал Моряк.

– Дикари, – тихо, эхом ответил Кирилл, думая о своем.

– Нет, вы не поняли, – сказал Моряк, уловив его состояние. – Настоящие дикари. Каннибалы. Местное племя. Туземцы.

Туземцы… Новый водоворот образов закружился в голове: листья пальм, из пальмовых ветвей сделанные хижины, голые смуглые тела, копья, костяные бусы, мазки белой глины на лицах, дымок, сизый дымок от обложенного камнями очага, грубость, тяжесть этих камней, способных размозжить затылок, опрокинуть в блаженное беспамятство, пока стругают кремневым ножом свежий кол, длинный, смазанный прогорклым, осклизлым жиром вертел…

– Шлюп шел на Камчатку, – сказал Моряк, и Кирилл зацепился за это «Шлюп шел», шлюпшел, шлюпшел, шлюпшел, шлепшел, шлепшел, шлеп, шлеп, шлеп, хлюп, хлюп, хлюп…

– На Камчатку, – отозвался Моряк. – Транспорт. Вез пушки. Пресная вода заканчивалась. И командир решил пристать к острову. Там была разведанная бухта. Имен у нее было штук десять, мореплаватели каждой страны давали свое.

– Островитяне, – продолжил он, – приняли посланцев любезно. Даже слишком любезно. Обещали воду, фрукты, свежую свинину. Но расплатиться предложили порохом и ружьями. Ничего другого в обмен не брали. Капитан рассвирепел и приказал арестовать жреца, явившегося для переговоров. Жреца напоили ромом, подарили пистолет. В обмен на пистолет жрец согласился дать продукты. Наутро они поплыли на шлюпке к берегу – жрец, мичман Швердт, переводчик и десять матросов. У Швердта была инструкция на берег не высаживаться, ждать на воде, пока туземцы приведут свиней и принесут корзины со снедью. Но, кажется, был сильный прибой, и мичман скомандовал высадку. У матросов были ружья, и он был, вероятно, уверен, что ничего дурного не случится. Потом к шлюпке большой толпой явились островитяне. Переводчик сказал, что между ними нет женщин, это дурной знак, но мичман приказал ждать, пока туземцы доставят обещанные припасы; ему, наверное, нужно было доказать начальству свою сметку и храбрость.

Мичман… Кирилл словно переводил для себя, заменяя «мичман» на «Андреас», чтобы слушать повесть именно о брате Бальтазара.

– Туземцы внезапно бросились на команду шлюпки. С ножами, с копьями, спрятанными в толпе, – сказал Моряк. – Мичман успел прокричать «Спасайтесь!», матросы выстрелили из ружей. Но нападающих было слишком много. Шлюпку выволокли на песок. Матросы бросились вплавь к кораблю. А мичман остался на берегу, его оглушили в схватке.

– Сначала командир шлюпа отправил на выручку большой баркас, три десятка матросов с ружьями. Но баркас густо обстреляли с берега. Потом оказалось, что полугодом ранее французский корвет тоже попал в засаду, и дикари захватили огнестрельное оружие… – Моряк замедлил темп, помолчал. – Пока разворачивали шлюп, заряжали орудия картечью, собирали штурмовую команду… – голос Моряка прервался, и Кирилл понял, что он тоже переживает то, о чем говорит, но как офицер крейсера, как тот, кто имел право отправлять людей на смерть; скорее сожалея о неумелом командовании и ненужных потерях.

– Картечью туземцев выбили из зарослей. Выкатили на берег пару пушек из числа тех, что везли с собой, прорубились через джунгли, – голос Моряка окреп, словно он сам командовал высадкой. – Но было поздно. В деревне нашли то, что осталось от мичмана. И лоскуты кителя. Эполеты и пуговицы дикари с собой утащили.

Кирилл представил себе эти окровавленные лохмотья и почувствовал, как в горле поднимается тошнота. А голос Моряка заговаривал, нашептывал:

– Были рапорты, что много лет спустя эти пуговицы находили у аборигенов, у вождей. У кого в ожерелье, у кого навроде серьги в ухо вставлена; значит, высоко оценили мичмана, сочли его достойной жертвой, великим воином… И да, – Моряк добавил с внезапным стеснением, будто отчитывался перед начальством, – тело обнаружили изуродованным. С несомненными следами каннибализма. И без головы.

Без головы… Всадник без головы…