Гулливер у арийцев

— Я видел выражение лица моего спутника, любителя

голландской литературы.

Итак, сдав вещи на хранение, я отправился осматривать

город. Прага — это забавная смесь средневековой старины

и современного. Прислушиваюсь к шипящему говору на ули-

цах: «пшишли», «пшес», «ржикал». Закусываю в колбас-

ном магазине «Земка» на «Вацлавске намести». Это глав-

ная улица золотой Праги. Немцы называют эту улицу «Вен-

цельплац». Я нигде не ел таких прекрасных сосисок и пи-

рожных, как в Праге.

Внимательно приглядываюсь к чешкам. Они вовсе не так

толсты, как о них говорят. Среди них очень много хоро-

шеньких. Жалко, что я не задерживаюсь в Праге. Ничего,

наверстаю на обратном пути.

О чехах мне рассказывали, что их национальной траге-

190

дией является диспропорция между бурным темперамен-

том женщин и флегматичностыо мужчин.

Я никогда не был шовинистом, однако должен сказать,

что, когда вижу чешских или польских офицеров, я чувст-

вую атавистическое желание вцепиться им в горло. Про-

анализировав это странное состояние, я пришел к выводу,

что мы, немцы, привыкли считать чехов и поляков раба-

ми, поэтому нас теперь приводит в бешенство вид этих лю-

дей в офицерских мундирах.

Я сижу в поезде, который ночью привозит меня в пре-

словутые Штеховицы. Воображаю, какая это провинциаль-

ная скучная дыра. Из тебя, Штеффен, кажется, хотят сде-

лать коммивояжера. Ты, впрочем, не имеешь оснований

быть недовольным: у тебя ведь, маленький хитрец, есть все,

что ты так любишь, а вкус ведь у тебя неплохой.

В купе слышна только чешская речь. Из всех славянских

языков мне нравится лишь русский, он, кажется, благозву-

чен: «господи помилюй», «спасибо», «харашо».

Я по натуре очень общителен и начинаю скучать. Выни-

маю из кармана номер «Вю», рассматриваю иллюстрации.

Мой сосед справа — старичок, похожий на белку, — начи-

нает меня интервьюировать. Я отвечаю, что не понимаю

по-чешски. Старичок переходит на ломаный немецкий

язык:

— Вы иностранец?

— Да.

— Немец?

— Да.

— Вы едете в Германию?

— Нет.

— А куда?

— В Польшу.

— Что вы там будете делать?

Интервью делается невыносимым; я углубляюсь в журнал

и перестаю отвечать на вопросы. Старичок апеллирует к

другим едущим в купе и, очевидно, подвергает мою лич-

ность энергичной критике. Он, видно, при этом выражается

не вполне литературно, так как девица, сидящая у окна,

191

смущенно краснеет и прячет нос в книгу; остальные хи-

хикают.

На всех станциях по перрону бегают мальчики в белых

куртках и пронзительно кричат: «пиво-пиво», «хоуски»,

«горки парки». Показываю пальцем на сосиски, — это, ока-

зывается, и есть «горки парки», «хоуски» — это особой фор-

мы булки, посыпанные крупной солью.

От нечего делать смотрю в окно, вообще же я не люби-

тель пейзажей, природных красот и тому подобного, — я

всегда был на редкость прозаичен и ценил только одну кра-

соту — женского тела.

По обе стороны поезда — поля, покрытые высокими жер-

дями, по которым вьется хмель. Потом начинаются карто-

фельные поля, временами — свекловичные. Везде работают

люди, преимущественно женщины. Удивляюсь, как им это

не надоедает. Мне страшно подумать о такой жизни: каж-

дый год сеять, потом убирать урожай, опять сеять, опять

убирать.

Я считаю, что вообще не существует интересной работы;

если люди говорят, что работа их увлекает, они либо идио-

ты, либо лжецы. Уж, кажется, на что разнообразен труд жур-

налиста, а по существу он чертовски скучен и утомителен.

Впрочем, возможно, у меня очень индивидуальное восприя-

тие, заурядные же люди просто не замечают того, что так

раздражает меня.

Начинает идти мелкий осенний дождик, настраивающий

меня на меланхолический лад. Для того, чтобы отвлечься

от грустных мыслей, я пытаюсь представить, что я сделал

бы, став неожиданно миллионером. В первую очередь я ус-

транил бы из своей жизни все, что связано с элементом

личного риска. Я обеспечил бы себе абсолютное спокой-

ствие и безопасность. Я организовал бы специальную лабо-

раторию, в которой известнейшие ученые наблюдали бы

за процессами, происходящими в моем организме. Далее,

я устроил бы небольшой, но изумительный гарем, в кото-

ром были бы представлены женщины тридцати националь-

ностей. У меня был бы бассейн из розового мрамора, спаль--

ня была бы сплошь зеркальная. Я бы обставил ее приду-

192

манной мной мебелью сексуально-технической конструк-

ции. Я бы подобрал библиотеку, содержащую эротические

произведения всех веков и народов. Лингвисты специаль-

но переводили бы для меня эти книги.

Мои розовые мечты прерываются неожиданным присту-

пом кашля: проклятый старичок закурил трубку с длинным

мундштуком, начал выпускать клубы зловонного дыма и

превратил купе в камеру, наполненную удушливыми газа-

ми. Я открываю окно. Девица протестует.

— Ну вас всех к дьяволу!

Выхожу в коридор, сажусь на откидной стул у окна. Нас-

тупает вечер. Входит проводник. На плохом немецком язы-

ке он объясняет мне, что я должен в двенадцать часов но-

чи выйти из поезда на станции Штеховицы и оттуда добра-

ться в экипаже до отеля «Загоржи». Жду двенадцать часов

и клюю носом, сидя в коридоре.

Поезд приближается к Штеховицам, возвращаюсь в купе,