Грифоны охраняют лиру

Так просидел он до полудня — завтракая, размышляя, перебирая какие-то бумаги: сначала пытался заставить себя заняться насущными делами — собрать, например, рюкзак для послезавтрашней поездки, но потом, поняв, что все валится из рук, пустился на волю волн. Поглядывая на презрительно молчащий телефон (почему-то в нем ему виделся ныне центр тревоги: впрочем, для горожанина ХХ века худшие новости действительно поступали оттуда), он вяло бродил по квартире, стараясь, впрочем, как домовитая птичка, еще немного очищать, если не украшать свое обиталище: в частности, собрал и помыл вчерашнюю посуду, ревизовал содержимое холодильника и застелил постель. Здоровенным вопросительным знаком торчал требующийся к завтрему смокинг, который Никодим не понимал, где взять, но вдруг его осенило: Краснокутский. Вчуже он представлял себе жизнь литератора сплошной чередой званых вечеров (хотя прояснившиеся за последние дни начатки отцовской биографии могли бы его разубедить) — следовательно, рассуждал он, смокинг для него — как парадная шинель для солдата и, получается, Краснокутский обязан его иметь и, уж наверное, не откажется дать его на время бывшему приятелю. На время успокоившись, Никодим засобирался: можно было, пройдясь пешком для успокоения нервов, зайти в железнодорожную кассу и купить билет до Себежа, потом посидеть в кафе («Птичья плоть», вспомнилось ему, — почему нет?), читая, между прочим, отцовскую книгу, — и потом медленно ехать к Краснокутскому. Из кухни раздался странный звук, как будто в окно кто-то легонько стукнул: принимая во внимание, что Никодим жил на пятом этаже, это мог быть либо мойщик окон в специальной подвесной гондоле, либо ангел. Движимый в большей степени интересом, нежели страхом, он вышел на кухню и не увидел ничего особенного: нечистое окно (минус версия о мойщике), слегка облупившаяся деревянная рама, оловянные (нет, не оловянные, это старинное мнемоническое правило: стальные, стальные) ручки, широкий, в толщину стены, подоконник, продолжающийся по ту сторону окна жестяным карнизом, на котором лежала дохлая птичка. Легкая тень метнулась к окну, и звук повторился: еще одна птица наткнулась на убийственную преграду и упала рядом с первой, но, не удержавшись, ссыпалась вниз. Никодим внимательно посмотрел на ту, что осталась. Сперва ему показалось, что это был воробей, но, присмотревшись, он увидел очевидные отличия: она была значительно более пестрой, коричнево-белой, с коротким туповатым клювом и подобием намечающегося хохолка над головой, как будто она собралась уже начесать его перед выходом из дома, но что-то ее отвлекло. Покуда он разглядывал ее, в стекло врезались еще две, но сразу, не задерживаясь, улетели вниз. На секунду он подумал, что они летят на свет, как насекомые, но на улице, естественно, было совершенно светло, а лампочка в кухне была, напротив, выключена. Он приоткрыл окно и осмотрелся, подсознательно ожидая, вероятно, увидеть стаю готовых к самоубийству пернатых, но не увидел ничего, но, как только он снова закрыл окно, еще одно маленькое тельце влетело в стекло — и Никодиму среди мягкого удара послышался и жесткий полутон — как будто птичка ударилась коготками или клювом. Он вспомнил, как в каком-то ресторане, где-то в Европе, где стекла тянулись от пола до потолка, на них были наклеены профили хищных птиц с распростертыми крыльями, впрочем, причудливая память, уцепившись крючком за губу, вытащила и всего левиафана-воспоминание: моросящий дождь, острый запах моря и устриц на блюде и Вероника, откидывающая случайную прядь и декламирующая, глядя на эту когтистую декалькоманию: «…он дивным кругом очертил».