Грифоны охраняют лиру

В отцовском рассказе (который он успел прочитать в трамвае) действовал герой, обладавший с детства феноменальной, патологической памятью на лица: весь рассказ состоял из описания его поездки вверх на эскалаторе метро — он вглядывался в проплывающие мимо лица, и чуть не каждое третье оказывалось ему знакомым: собственно, к центральному сюжету, как к рыбьему хребту, лепились ребрышки — вставные новеллы. Сперва ехала женщина, усталая, пятидесятилетняя, в лиловой шляпке с пером райской птицы, — и Стивен (так звали героя) вспоминал, как тридцать лет назад она — юная, благоуханная, спешащая по булыжной мостовой на высоких каблуках, поскользнулась и, чтобы не упасть, схватила его за рукав, смеясь и извиняясь. Потом было два незнакомых человека, затем плотный белокурый мужчина с окладистой бородой, который сидел за рулем автобуса, на котором Стивен четыре года назад в другой стране проехал две остановки и был выставлен неумолимым кондуктором, поскольку не имел местной мелочи, а сдачи у того не нашлось. Справа по эскалатору припрыжкой спускался голенастый подросток с чехлом от гитары — а между тем при предыдущей (и единственной) их встрече он сидел еще в коляске, горько рыдая, пока мать старалась его успокоить. Пытаясь вообразить в себе сходный дар (между тем как память его была сама по себе весьма средненькой), Никодим вглядывался в лица прохожих, желая вспомнить кого-нибудь из них, но лишь только чудились ему в ком-то знакомые черты, как рациональная сторона сознания грубо пресекала иллюзию, высветляя не бросившиеся сразу в глаза несходные детали (низкий лоб, бородавку), а то и несуразную возрастную разницу: как это часто бывает, он по инерции представлял себе, например, своих одноклассников как бы застывшими в некоем временном янтаре, по-прежнему гимназистами, тогда как были они, естественно, уже даже и не студенты, а вполне взрослые женщины и мужчины.

Медленно он пошел к Лубянке, продолжая заглядывать в лица встречных и пытаясь вообразить по мгновенному впечатлению всю биографию прохожего. Впереди его шла дама в легком коротком плаще в светлую крупную клетку. Обычной траекторией мужского взгляда (которая не менялась с тех пор, как юная питекантропша, изящно кутаясь в шкуру саблезубого тигра, проходила к выходу платоновской пещеры за свежей газетой) он окинул ее ноги в темных туфлях-лодочках, очевидную даже под плащом фигуру, темные волосы, собранные в затейливый пучок, пронзенный декоративной стрелой-заколкой. Она немного прихрамывала на правую ногу; там, где задник упирался в ахиллово сухожилие, виднелся клочок пластыря телесного цвета. Он стал уже машинально (разлакомившийся фантазиями мозг не мог остановиться) воображать обстоятельства появления этой хромоты: сперва ему представилась большая танцевальная зала, почему-то полуосвещенная сотнями свечей; вальсирующие пары — и она, в объятиях смуглого красавца в черной полумаске, аккуратно кружащаяся в такт музыке, закусившая губу идеальными жемчужными зубами — но не от страсти, как могло показаться визави, а от боли в натертой щиколотке. Мысленным взором с позиции летучей мыши (бесстрашной или оглохшей) он панорамировал воображаемый зал — от танцующих до оркестра в углу; на секунду показавшись ненатуральной, картинка схлопнулась, и возникла новая: берег моря, купающиеся в старомодных костюмах, которые он видел в «Солнце России», супружеская пара в шезлонгах — он в канотье читает газету, она полирует ноготь пилочкой. Крупным планом — играющая у пенящейся кромки воды девочка в купальном костюме, в которой Никодим узнает сегодняшнюю даму. Громкий крик чаек. Женский визг. Море отступает от берега, обнажая с каким-то бесстыдством свои влажные тайны: обкатанные валуны, паникующих крабов, клочки водорослей. Супруги синхронно откладывают пилочку с газетой. Девочка самозабвенно возится, отыскивая среди гальки чертов палец. Темная волна с низким гулом встает на горизонте; мать бросается к девочке, отец — прочь от берега (дочь не его, автоматически фиксирует Никодим). Удар, брызги, темнота; уставший доктор в белой шапочке: «Ногу удастся сохранить».