Грифоны охраняют лиру

Раздраженный и взволнованный этими происшествиями, он, задернув штору, побежал в комнату, чтобы найти ножницы, клей, какую-нибудь цветную бумагу, — к удивлению, несмотря на трясущиеся руки и продолжающиеся постукивания, он быстро отыскал все нужное и наскоро изобразил из листа красной бумаги грубое подобие птицы с крыльями (напоминавшей более курицу, нежели ястреба). Держа в левой руке вырезанную фигуру, а в правой тюбик с клеем, он метнулся на кухню, бросил клей, отдернул штору, распахнул окно, снова схватил клей и только стал выдавливать его на бумагу, как очередная птица, очевидно промахнувшись, попала ему в голову и запуталась в волосах, издавая паническое чириканье. Никодим, вскрикнув, выпустил из рук тюбик и листок, который, на миг обретя сходство с прототипом, плавно запорхал вниз. С улицы закричали. Обеими руками он пытался вытащить из волос трепещущее существо, будившее в нем какое-то атавистическое отвращение: на миг ему представилась маленькая летучая мышь, портативный нетопырь, быстрыми глотками пьющая его кровь; его затошнило. Наконец ему удалось выдернуть птичку из головы и бросить ее в окно; руки его оказались измазаны в какой-то дряни. Захлопнув окно и снова зачем-то задернув штору, он бросился в ванную и подставил ладони под струю горячей воды. Секунду спустя он обнаружил, что, забежав, он не только захлопнул дверь, но и запер ее на задвижку, как будто опасаясь, что птичья стая попробует вломиться к нему. Выключив воду, он прислушался к тому, что делалось за дверью. С шумно бьющимся сердцем он медленно открыл задвижку и выглянул в коридор. Квартира была пуста, все было тихо, только чуть колыхалась штора, закрывавшая кухонное окно. Ступая на цыпочках, как вор-домушник, он схватил плащ, шляпу, книгу, ключи и выбежал прочь.

20

 Не столь кровавый, но сопоставимо неприятный сюрприз поджидал его в билетной кассе: выяснилось, что поезд на Себеж ходил лишь дважды в неделю, по средам и воскресеньям, — вероятно, компенсировать это обстоятельство для романтической натуры могло бы то, что он носил собственное имя «Чернея». Барышня в окошке оказалась словоохотливой и на немой Никодимов вопрос пояснила, что это не деепричастие, как можно было подумать, а лишь название местной речки. Можно было бы добраться туда через Великие Луки, с которыми связь была ежедневной, но оставался немаленький шанс застрять там в ожидании той же «Чернеи», поскольку местный транспорт отличался непредсказуемостью, а дороги могли до сих пор не просохнуть. Таким образом, замаячила дилемма — отложить ли всю поездку до следующей среды, рискуя вызвать неудовольствие Густава (при этом оставалось неизвестным, сколько времени займет дорога до Шестопалихи и собственно выполнение задания), либо постараться вечером в воскресенье после раута у князя успеть добраться до вокзала, благо поезд отходил около одиннадцати часов вечера. Недолго поколебавшись (причем барышня смотрела на него с напряженным вниманием, как будто отчасти решалась и ее собственная судьба), он выбрал воскресенье, вагон-микст, второй класс. От плацкарты он отказался, решив, что если в вагоне будет немноголюдно (трудно было представить толпы людей, ломящихся в это забытое Богом болотистое место), то он, доплатив кондуктору, перейдет в половину первого класса, ну а если нет — как-нибудь пересидит одну ночь на тощем диванчике второго.

Бережно спрятав билетную картонку в бумажник, он вышел из помпезного, с мрамором и позолотой, здания касс на Никольскую, закурил и огляделся. Он любил это чувство одиночества среди толпы — особенное ощущение собственного автономного существования, как будто внутри прозрачного невидимого пузыря. Он представлял себя каким-то соглядатаем, шпионом, засланным в далекий тыл с неизвестной или широко очерченной целью — «наблюдать и запоминать».