Готы

В 522 г. два сына Боэция были удостоены консульского звания. Это была неслыханная почесть, оказанная императором (Нового) Рима не только им и их отцу-философу, но и Ветхому Риму и в то же время – наверняка встревожившая Теодориха демонстрация слишком тесных связей императора Восточного Рима с Городом на Тибре. 523 г. принес с собой обвинение доносчиком Киприаном сенатора и консуляра[517] Альбина в преступной и изменнической переписке с Константинополем, направленной против власти Теодориха. Сенат, в защиту которого мужественно выступил Боэций (тоже, кстати, консуляр), малодушно отступился от философа, проявившего в защите сената чрезмерное рвение, как только «запахло жареным». С почти «полагающейся им по должности» трусостью, помноженной на обычную зависть одних интеллектуалов к другим, более обласканным Фортуной, сенаторы, к стыду римского имени, фактически приняли участие в осуждении Боэция на основании древнего, принятого еще во времена республики (правда, в правление жестокого диктатора Луция Корнелия Суллы) закона об оскорблении величества (римского народа)[518]. Поэтому неудивительно, что в своей лебединой песне «Об утешении философией» мудрец вовсе не осуждает тирана, обрекшего его на смерть, и не упражняется в христианском смирении (поскольку выставление напоказ этой добродетели в христианском Риме его времени слишком часто было продиктовано ханжеством и лицемерием). Философ ведь отлично понимал, что раболепствующий перед тираном сенат не меньше (если не больше) самого тирана повинен в его, Боэция, гибели: «Меня обвинили в том, что я хотел спасти сенат <…>. Мне поставили в вину то, что я препятствовал клеветнику в представлении документов, которые свидетельствовали бы об оскорблении величества сенатом. <…> Но я желал и никогда не откажусь желать здоровья сенату. Повинюсь ли? Но это будет означать отказ от борьбы с клеветником. Могу ли я назвать преступлением желание спасти сенат? А ведь он сделал все, чтобы своими постановлениями, касающимися меня, представить это в качестве преступления (курсив наш. – В.А.) <…>».

Примечательно, что Прокопий в своей «Войне с готами», написанной с позиций «римского великодержавия», оплакивая трагическую судьбу Симмаха и Боэция, возлагает вину за их казнь исключительно на Теодориха и анонимных доносчиков, ни единым словом не упоминая вины римского сената в осуждении на смерть его же, этого сената, «первых лиц»:

«Симмах и его зять Боэций были оба из старинного патрицианского рода; они были первыми лицами в римском сенате и консулярами. Оба они занимались философией и не меньше всякого другого они отличались справедливостью; многим из своих сограждан и иноземцев они облегчили нужду благодаря своему богатству; этим они достигли высокого уважения, но зато и вызвали зависть у негодных людей. Послушавшись их доносов, Теодорих казнил обоих этих мужей, будто бы пытавшихся совершить государственный переворот, а их состояние конфисковал в пользу государства».

Кстати говоря, из «Утешения философией» явствует, что Боэций не питал ни малейших иллюзий относительно возможности восстановления римской свободы, химерой которой соблазнялись так многие не только до, но и после него: «Нужно ли еще говорить о подложных письмах, на основании которых я был обвинен в том, что надеялся на восстановление римской свободы <…>. Но на какие остатки свободы можно было еще надеяться (курсив наш. – В.А.)? О, если бы хоть какая-нибудь была возможна!» («Об утешении философией»).

На страницах своего предсмертного труда узник Боэций предстает перед читателем фактически не христианином, а язычником, мудрым, образованным, сдержанным в чувствах проповедником стоических и неоплатонических идей – «взращенным на учениях элеатов и академиков», чей последний трактат можно с полным основанием рассматривать как погребальную песнь последним отблескам античного мира:

«Что же, о человек, повергло тебя в такую печаль и исторгло скорбные стенания? Думаю, что ты испытал нечто исключительное и небывалое. Ты полагаешь, что Фортуна переменчива лишь по отношению к тебе? Ошибаешься. Таков ее нрав, являющийся следствием присущей ей природы. Она еще сохранила по отношению к тебе постоянства больше, чем свойственно ее изменчивому характеру. Она была такой же, когда расточала тебе свои ласки и когда, резвясь, соблазняла тебя приманкой счастья. Ты разгадал, что у слепого божества два лица, ведь еще прежде, когда суть его была скрыта от других, оно стало полностью ясным для тебя. Если ты одобряешь его обычаи, не жалуйся. Если же его вероломство ужасает [тебя], презри и оттолкни то, которое ведет губительную игру: ведь именно теперь то, что является для тебя причиной такой печали, должно и успокоить» («Об утешении философией»).