Сержант бежал к нам, выбрасывая вперед тонкие, как у борзой, ноги:
— Любимые мои, клюковки, ягодки-черешенки, ах, проказники, ах, озорники!
— Вперед! — снова скомандовала Мария-Луиза, и мы скатились в зияющую черноту.
Все обошлось. Царапины и отлетевшие пуговицы не в счет. Из дырок на потолке били тонкие лучики света. Они натыкались на балки и фермы — скелет Гулливера.
По «ребрам» запрыгал лучик фонарика.
— Где вы?.. Ау!.. Отзовитесь, мои хорошие… Аушеньки! Ауньки!.. Аушки!
Сержант в отверстии, черный силуэт на фоне голубого неба, присел на корточки и поехал вниз.
Мы бежали между колоннами и балками, стараясь не встретиться с жестким железом.
Вокруг нас прыгало пятно фонарика. Круглое, продолговатое. Больше, меньше…
— Постойте, детки… Куда вы, от папочки?.. Мне и не угнаться… Ах, шустры… Шустры…
Он был совсем рядом. Ноги его, выкидываемые вперед, безошибочно находили точку опоры.
Отталкивались и приземлялись. Отталкивались и приземлялись.
Мария-Луиза дернула меня за локоть и утянула в туннель. Сержант проскочил. Голос его затих вдали…
Мы пошли по туннелю и вышли в огромную пещеру. Что это? Легкие? Желудок?
Раздался грохот мотоциклетных моторов.
Ударил свет фар. В жутком реве просвистели мотоциклисты. Хохот перекрывал рев двигателей.
— Темно здесь и грохот сильней, — сказала Мария-Луиза. — Вот они и носятся. Родители им еду сбрасывают. Прямо в люк. На площади «Верхнебашенной». Очень своими неудачными детьми гордятся.
Пещера кончилась, стало совсем темно. Мы шли по скользкому проходу. Со всех сторон капала вода…
Вдали мелькнул огонек. В отсветах свечи — кучерявая борода. Рука с кистью, палитра…
Мы приблизились. На ржавом металле — белые снега, огромные снегири, розовые кошки.
— Здесь?! В темноте?! — удивились мы. — Такие картины?
— Краски, — улыбнулся художник. — Они. Проклятые. Мерзкие. Невезучие. Ха-ха… Они… Ха-ха… Не выносят… Ха-ха!!! Света не выносят…
Он поднес к картине свечу… С легким шипением вздулись пузырьки, и кусок картины исчез. Сквозь лапки снегиря проступило железо…
— Ха-ха!.. Видели… А?! А красочки?.. А?.. Краски!.. Красюлечки…
До нас дошло. Светлые разводы — это картины.
Все здесь расписано. Везде картины. Они будут здесь. Всегда… И никто никогда не увидит их. Ни один человек!
— …эта сцена и этот театр являют собой самый большой недостроенный кукольный театр в мире…
Группа экскурсантов слушает женщину. Широкий балахон скрывает могучие формы тела. При взмахах руки мелькают белые подмышки.
— …только в третьем веке, у греков, был подобный нашему недостроенный театр. Но тот театр не идет ни в какое сравнение с нашим!
Все дружно расхохотались. «Нашли чем хвастаться»,
— подумал я.
Женщина-экскурсовод заметила нас:
— Отойдите. Вы не из нашей группы.
Но мы продолжали стоять.
— Отойдите, отойдите! Вы не из нашей группы, отойдите! Отойдите, я прошу вас! Отойдите! Немедленно отойдите! Отойдите! Отойдите!!
Она кричала. Почти дергалась в судорогах.
Мы отошли.
— Не из нашей группы, а тоже… На стене — хаха-ха!..
Ха-ха-ха!!
И снова мы шли в поисках выхода. Прямо… налево… направо… прямо…
В глаза ударил свет фонаря.
— Ребятушки, милые… Ах, мои хорошие… Песики, кошечки, кисочки, кисоньки…
Сержант слюнявил нас поцелуями, припечатывал в обе щеки, поглаживал места поцелуев шелковистыми усами:
— Где же, распропасти его душу, выход? Где же, раскряхти его, расчехвость в хвост и гриву, отсюдова? Ох, уж и не выйти нам никогда, ох, уж солнышка не увидеть, папу с мамой, а?!
Мы пошли вместе. Перед нами прыгало пятно фонарика.
В реве и грохоте просвистели мотоциклисты.
Сдернули с сержанта фуражку… Хохот…
Окатил ледяной водопад, сбил с ног, потащил по скользкому днищу, тыкая углами, стукая ребрами на изгибах русла, понес все быстрее, стремительней и выкинул в море света и воздуха…
Мы оказались на скалистом выступе. Тучи зацеплялись о волны, раскручивались… Ветер сдувал нас, пытался сбросить вниз, в морскую пучину. Пришлось возвращаться назад.