Горькая жизнь

Впрочем, Китаев тоже был в числе тех, кто намылил шею Гитлеру, только какое уважение он в конце концов получил, а? Преподнесли, можно сказать, на блюдечке с золотой каемкой…

В пути пришлось сделать две пересадки. Китаев думал, что они поедут через Москву, но Москва осталась в стороне. Чем дальше уходил вагон на север, тем жестче, угрюмее, темнее делалась осень. Тягучая тоска, сидевшая в груди, скликалась, к ней прибавлялась новая тоска, а с нею – боль.

Китаев в пути почти не разговаривал – произнес несколько слов и все, – пребывал в больном молчании, будто пораженный током, сидел неподвижно, повернув голову к окну, за которым проплывала осень. На конвой он не обращал внимания.

– Выходит, верно нам сказали, что ты немой, – заявил лейтенант, окидывая лицо зэка взглядом и высокомерно щурясь.

Подконвойный ничего не ответил ему. Лейтенанта это задело, он демонстративно похлопал рукой по кобуре и начальственно вскинул голову:

– Ты смотри у меня!

На это Китаев не отозвался ни словом, ни движением – ничем.

Он думал о том, что было с зэками, ушедшими с Хотиевым на север, живы ли они? Или же, посеченные свинцом, лежат в сырой земле? Китаев шевельнулся, словно бы ему было неудобно сидеть на вагонной лавке, отодвинулся от окна и закрыл глаза. Ждать финиша было недолго.

Северная группа восставших была не просто разгромлена, а превращена в мясо. Ее уничтожали не только доблестные стрелки-пехотинцы, украшенные боевыми медалями, – с воздуха добивали летчики, из гаубиц – артиллеристы. Выстрелы артиллеристов, поднаторевших в меткости на фронте, были очень точны, «боги войны» действовали даже успешнее и злее летчиков. Тела зэков, засевших в ямах, они разносили в мокрую пыль, схожую с кровяным туманом. Отрубленные осколками головы и оторванные ноги взлетали вверх вместе с остатками телогреек, отдельные тряпки, похожие на ворон, долго кружились в воздухе…

Мало кто остался в живых. А тех, кто остался, похватали, скрутили, побросали в вагоны, стоявшие на воркутинском вокзале в тупике, и увезли – дознание в городе, которым зеки хотели завладеть, проводить не стали, мало ли что – вдруг откроются секреты, которые воркутинцам знать не обязательно? Или даже опасно. С позиции лагерных властей той поры, и не только лагерных, все могло быть.

А на Севере – совсем не дальнем в общем-то до полярного круга, во всяком случае, еще надо было идти да идти – осень совсем угасла. На Севере пахло зимой, земля была стиснута белой хрустящей коркой, неохотно проламывающейся под ногой, деревья замерли, словно бы омертвели – зима брала свое. Китаева доставили в Абезь, оттуда – в поселок.

День сделался уже совсем коротким, рассвет наступал в половине одиннадцатого дня, смеркалось в половине третьего. Ночи тоже помутнели, потеряли свой цвет – впрочем, северные ночи всегда отличались от южных, даже самые беспросветные. Они, в отличие, допустим, от кубанских, никогда не бывали черными. Одно хорошо – несмотря на хрустящую белую корку, настоящих морозов еще не было. Протрещали мелкие, незначительные и, устыдившись своей слабости, затихли. Это были морозы ненастоящие.

На Китаева пришел специально посмотреть заместитель начальника поселка – моложавый подполковник в до блеска начищенных сапогах, не выпускавший из рук гребешка, которым он каждую минуту расчесывал свои роскошные усы.

Подполковник оглядел Китаева с головы до ног, поинтересовался насмешливо, совсем не зло:

– Ну что, набегался?

Китаев не ответил. Подполковник хмыкнул и приказал старшему сержанту – делопроизводителю:

– Посмотри в бумагах, кем он был на фронте?

Тот развернул жидкую картонную папку – дело Китаева, – перелистал несколько страниц и, вытянувшись, доложил:

– Последняя должность – заместитель командира разведвзвода.

– Не заместитель, а помощник, – поправил его подполковник. – У командиров взводов заместителей не бывает. Помкомвзвода, значит…

Он хмыкнул, подул на гребешок, выбивая из зубцов застрявшую соломинку, и, размахнувшись коротко, впечатал кулак в живот Китаева. Китаев охнул, складываясь пополам, стиснул зубы от боли. Подполковник засунул гребешок в карман синих диагоналевых галифе и приказал:

– В яму его!

Голос подполковника по-прежнему был насмешливым, совсем незлым, ровным, но Китаев, оглушенный ударом, не слышал его, – он пытался вытряхнуть из ушей звон и боль.

– Сейчас, товарищ подполковник, отправлю, вот только оформлю накладную по приемке… – Старший сержант засуетился.