Горькая жизнь

Все это было, было, еще вчера рождало ком в горле, а теперь не рождает – теперь уходит в прошлое. У других зеков будет своя судьба, своя биография – повторов, если приглядеться, почти не бывает.

Китаев был готов к смерти.

Незадолго до смерти перед человеком, говорят, проходит вся его жизнь. Так и у Китаева: он и темный блокадный Питер увидел, и мать свою со скорбно свитым морщинистым ртом, и Голубевых, соседей – Екатерину Сергеевну, Трофима, даже уголовную профурсетку Веру и ту увидел, – как и незавершенную любовь свою, сероглазку Ирочку Самсонову… Так и не стала она женой фронтовика Владимира Китаева, хотя все шло к этому. И звук метронома, предостерегающего об артиллерийском налете, услышал – он будет слышать и вспоминать его даже на том свете, как и солдат своих из разведки, живых и мертвых, будет вспоминать и молиться за них. Китаев даже самого себя увидел – в пилотке, в мокрой плащ-палатке, с автоматом, перекинутым через плечо.

Шевельнулся Китаев, вместе с ним шевельнулась и яма, люди, находившиеся в ней, послышался тихий говор, заплескалась вода, затем наверху, едва ли не под самой крышей «бура», раздался громкий, с командным металлическим отзвоном голос:

– Ну чего, фашисты, живы еще? – Не услышав ответа (Китаев узнал голос подполковника, бившего его), пришедший засмеялся неожиданно благожелательно, металлический отзвон исчез, и подполковник проговорил пасторским тоном: – Дышите, дышите духом, пока он есть, мочитесь в яму – и дышать, и мочиться под себя вам осталось недолго…

Подполковник знал, что говорил: сведения он получал из первых рук, от сидящего в соседнем кабинете начальника, либо готовил их сам, бумаги на это не жалел. Что-то уж очень веселым был вохровский командир, не к добру это…

По ночам в Абези уже трещали настоящие зимние морозы, ночью воздух вымерзал до хрустальной звени. Вода, стоявшая в яме, прожигала тело до костей. Впрочем, проходило немного времени, и люди, попавшие в яму и обожженные студеным кипятком, переставали болезненно кривить рты, ноги привыкали к воде, немели, и холод уже не ощущался так остро. Наверное, что-то отмирало в организме, происходили изменения, а может, одна болезнь вытесняла другую и теперь навсегда поселилась в теле.

Особенно веселило вохровцев то, что узники сидели в яме голые, в чем мама родила. Только немногие были в кальсонах или трусах.

– Чтобы никуда больше не бегали, – с заливистым хохотом поясняли дюжие вохровские охранники, – понятно?

Действительно, голяком в морозную ноябрьскую пору по городам и весям не очень-то побегаешь…

Не думал Китаев, что ему удастся когда-нибудь выбраться из этой ямы.

На следующий день после того, как он попал в яму, скудным серым утром, когда люди тесно прижимались друг к другу, чтобы хотя б чуть согреться, один из зеков, стоявший с краю, с пришитыми к груди пуговицами, согнулся беззвучно и пополз вниз, в воду, смешанную с мочой, наверное, в равных пропорциях…

Это был один из руководителей восстания, правда, менее удачливый, чем Хотиев – Перевозчиков. Его ухватили за руки, с трудом, хрипя и задыхаясь, подняли, но сделать что-либо уже было нельзя, Перевозчикову ни один врач не сумеет помочь – он был мертв.

– Отмучился командир, – произнес кто-то с завистью шепотом. Живые завидовали мертвым, это был тот самый случай…

Китаев ощутил, что голова у него сама по себе опустилась вниз – безвольная, ослабевшая, – ткнулась подбородком в грудь: смерть ждет их всех, никто не обманет судьбу, не останется в живых… Ни один человек. Перевозчиков, голова которого была украшена густой серебристой сединой, украшения этого в изоляторе лишился, облез – вполне возможно, волосы у «командира южного направления» выдрали.

Через некоторое время в яме умер еще один человек, его Китаев не знал – он так же, как и Перевозчиков, беззвучно, не издав ни вздоха, ни писка, ни стона, сломался пополам и пополз вниз.

Его подхватили товарищи, стоявшие рядом, но удержать не смогли – зэк, уже мертвый, сел на задницу. Голову с закатившимися глазами и безвольно распахнутым ртом ему задрали, чтобы не хлебнул случайно мерзкой жижи, в которой они стояли (впрочем, мертвому было все равно). Кто-то застонал прощально, трудно, будто подавился этим стоном, вывернулся наизнанку, и опять все стихло. Голова умершего с открытым ртом и закатившимися глазами, которые так и не закрылись, качалась на воде, как поплавок.

Помутненное сознание уходило от Китаева, все неожиданно покрывалось темнотой, но человек делал усилие, и темнота отступала от него, появлялись светлые плешинки, рябь, с каждым наплывом темноты сил становилось все меньше и меньше.

Сидящих в яме зэков не кормили. Впрочем, есть уже не хотелось, да и Китаев по блокадной питерской поре хорошо знал, что такое голод – иногда голод сдавливал глотку так, что человек без чувств падал на землю, но когда приходил в себя, то голода не ощущал совсем.